– А акулу, может, побольше сделать? И позубастей?
Можно и позубастей, долго ли. Так-то хуже всего, когда со стороны пытаются влезть и рассказать тебе, каким должен быть твой рисунок. Но ведь эти плакатные лодки, катера, акулы – это всё ненастоящее, вроде как в школе на рисовании. Учительница подходила и говорила: вот здесь подтереть, а тут заштриховать. И надо было подтереть и заштриховать поскорее, пока не прозвенел звонок, потому что рисование было последним, а дядя ждать не любил, его резкий голос прокатывался по всему коридору: «Ну где ты там, а? Слышь, пацан, Альку позови!»
«Кого?»
Алькой её в школе никто не звал. Сашка да Сашка – а вот дядя путался и сердился: «Это ж надо было так назвать – Александр и Александра! А вам-то самим не стыдно надо мной шутить? Понятно же, что я щас зову не тебя, а того, кто окно разбил!»
Он пытался называть её Шуркой, но от этого имени она отказалась твёрдо. Сошлись на Альке, мало-помалу даже брат привык.
Ну а здесь, на лодке, путаться не приходилось. Сашка. Александр Дмитриевич Вершинин, будущий журналист.
Вот с кессонкой она не прокололась чудом. Похвастаться захотелось, утереть Караяну нос. Сейчас бы стояла уже перед командиром, старпомом, замполитом, особистом и давала бы показания о том, как она докатилась до жизни такой.
А в самом деле – как?
И ведь уже почти не нервничала, переодеваясь, пока Илья Холмогоров мирно валялся у себя наверху или уходил на вахту. И не гадала, может ли кто-то что-то разглядеть под её робой, по-научному – РБ, костюм радиационной безопасности. Насчёт душа она вначале беспокоилась больше всего, но оказалось, что ей вполне по силам вымыться и переодеться за пару минут, пока смена ещё не пришла с вахты на помывку, а воду в цистерну уже подали.
Никому на корабле особо не было до неё дела, и, пожалуй, её это более чем устраивало.
Всё-таки правильно Караян сказал, провожая её в отсек: страшнее всего, когда человек начинает осваиваться в опасном месте. Тут-то он и теряет бдительность.
Ладно. В другой раз она так не ошибётся. А Артуру ведь не повредит немного пересмотреть свои представления о журналистах, правда?
– Вот хорошо, Александр Дмитриевич, давайте так оставим. А знаете, что я думаю?
Нет, конечно, она не знает. Что на уме у Константина Иваныча, не один оракул не предугадает.
– Давайте мы с вами к картинкам сделаем подписи! В стихах.
– Сложно, – она покачала головой. – Со стихосложением я не очень дружу.
– Так у меня одно уже готово.
Замполит проворно раскрыл пухлую синюю папку на завязочках.
– Любовью нашей доблестной страны
Все наши мысли, все сердца согреты,
И к ней стремятся песни и мечты
Полётом баллистической ракеты!
Он хлопнул ладонью о ладонь, глаза сверкнули творческим восторгом:
– Ну как?
Сашка вдохнула и выдохнула.
– Чувствуется энергия и сила, Константин Иванович. Но, боюсь, командиру не понравится.
– Да почему же?
– Ну, не знаю, как он, а я бы на его месте предположил, что ракеты вы собираетесь запускать как раз по родной стране. Раз они к ней стремятся.
Замполит нахмурился, помолчал, едва заметно шевеля губами. Скомкал листок.
– Буду думать ещё. И вы, Александр Дмитриевич, думайте!
Ну разумеется.
Вершинин сидел на диване, сняв китель. Форменная рубашка липла к спине – не то от дождя промокла, не то от пота. Надо у Сашки сухое что-нибудь попросить. Да. А самому бы горло промочить, в горле сохло нещадно, но сейчас лучше рассуждать на трезвую голову, да и водки нормальной у Сашки хрен найдёшь или хотя бы коньяка. Сплошь ядовито-цветные ликёры в бутылочках за стеклом.
Сам Сашка оседлал угол стула, смотрел, опустив голову, куда-то в сторону ступней Вершинина. Кот нашкодивший.
– Сестру свою отправил на атомную подводную лодку, – тихо говорил Вершинин. – Молодец. У тебя в голове ничего не щёлкнуло? Она же одна у тебя, один на свете человек, которому до тебя, долбоклюя, дело есть. Я что? Я сегодня хожу, а завтра хлобысь – сердце или ещё что-нибудь, и останешься ты сам за себя. И пропадёшь, если некому будет за тобой приглядеть.
– Что вы такое говорите, дядь Слав, – буркнул Сашка. – Живите долго.
– Да с твоими фокусами копыта откинешь лет на десять раньше положенного! – съязвил Вершинин, откинулся на плюшевую спинку дивана. – У этой-то дурёхи вроде бы мозги не слиплись ещё, как она-то согласилась?
– Не соглашалась она, дядь Слав, – Сашка подался к нему. – В смысле, я её не уговаривал, мне вообще в голову не приходило. Мне просто страшно было так, что пиздец. А Алька говорит: давай я за тебя. Я, говорит, не знаю, куда иду, что люблю и в чём смысл меня. Может, там попробую разобраться.