– Палыч, если говоришь, то говори вслух.
Старпом смущённо кашлянул.
– Я говорю – зато всплывать в том квадрате не пришлось, дотянули до безопасного места. Если нас действительно пасли американцы…
– То шуму мы им дали достаточно.
– Да, но ведь всё равно ушли, не высунулись.
Помолчав, Палыч выдохнул:
– Я бы сразу всплыл. Побоялся.
– Надводное положение от пожара не спасает, – Кочетов пожал плечами.
– Так-то оно так, но… нервы у тебя – канаты, Ром.
Канаты, да. Не видно только, что почти порвались, на паре волокон держатся. И хорошо, что не видно.
Саша шла к себе в отсек. Кажется, переборку открыли уже давным-давно, и все поползли наружу, в пустые коридоры, где был воздух. Сначала резинка дыхательного аппарата никак не хотела сниматься, потом локоть запутался в ремне.
Ничего. Она дойдёт до своей койки и ляжет спать. И всё будет в порядке. Всё уже в порядке, она жива и живы все эти, хохочущие, хлопающие друг друга по плечам.
Надо только лечь и укрыться – да, укрыться поплотнее, потому что холодно. Холод набился внутрь, под рёбра и вот-вот начнёт выходить дрожью. Но не выходит, ждёт.
Зато не болит ничего. Уже не болит. Ей как будто вкатили анестезию, хорошо так вкатили, и она вовсе ничего не чувствует.
Офицер – знакомое лицо, родинка на виске – что-то говорит ей. Она кивает. Кажется, улыбается. Дальше, дальше. Ещё офицер – размахивает руками, едва не попадает ей по носу. Извиняется? Хорошо, хорошо, только дайте пройти.
Караян выныривает из-за переборки и шагает прямо к ней.
– Где шляешься? – рослая фигура загораживает ей дорогу. – Я тебя по отсекам ищу. В пятом был?
– Был.
– Успел, значит? – карие глаза блестят, и Саша понимает, что он о дыхательном аппарате. – Я знал, что ты не задохнёшься. Я же тебя учил.
Прежде, чем Саша успевает что-нибудь ответить, он сгребает её в охапку, прижимает к себе. Ладонь больно хлопает под лопатками.
И её трясет. Холода больше нет, ей горячо и горько, она сейчас заплачет, и она цепляется за Караяна, за его плечо, за локоть.
– Ну хорош, хорош, – тот легонько встряхивает её, смеётся. – Вот ты и сдал зачёт по борьбе за живучесть! Вершинин, ты правда что ли реветь собрался?
Она мотает головой.
– Вот и хорошо. Знаешь что? Наша смена сегодня в каюте у Пашки собирается. Если успеем с ремонтом разобраться. Часов в одиннадцать, а там – кого как отпустят. Давай и ты приходи. Посидим, отпразднуем – повод-то есть.
– Приду, – она наконец сглатывает комок, губы дрожат в попытке улыбнуться. – Только не вздумай мне ещё раз чистого спирта налить.
Густые чёрные брови Караяна приподнимаются:
– Неблагодарная ты скотина, Вершинин. Дорогостоящий продукт на тебя перевели, а ты… Вообще ничего тебе не нальём, кроме ситро «Буратино».
– А что, у вас и такое есть?
– Специально ради тебя химиков попросим изготовить из подручных веществ. Давай, – Караян делает шаг назад, к переборке, – до вечера. Увидит начальство, что я тут ворон считаю – сожрёт меня с потрохами.
– И ты рискнул своими потрохами, чтобы меня искать? – Саша смеётся сквозь выступающие слёзы.
– А как ещё я должен убедиться, что долбоёб с гражданки цел и мне не придётся объяснять трибуналу, почему я не вдолбил ему в голову всё, что надо? – Караян махнул рукой. – Всё, давай.
Ловким быстрым движением он проскользнул в переборочный люк. Саша не спеша направилась к нему же, нагнулась, поворачиваясь боком, аккуратно ставя ногу.
По крайней мере, она уже чувствовала под собой твёрдый пол.
– Не дёргайся, не дёргайся, – ворчал Гриша Агеев, обматывая повязкой ногу Ильи ниже колена. Оттого, что ногу пришлось неестественно задрать, в неё уже впивались мурашки, и Илья морщился. Агеев замечал его гримасы и неодобрительно покачивал головой:
– Хорош страдальца из себя изображать. Мне, можно подумать, много радости ваши красные ляжки рассматривать.
Зрелище и впрямь было так себе: вздутая, налившаяся краснотой кожа, желтовато-прозрачные бляхи пузырей. Когда взгляд Ильи падал на них, ему хотелось их потрогать – и в то же время горло гадливо сжимало, и он отворачивался.
– Командиру я доложил о твоей частичной нетрудоспособности, – бормотал Гриша. – Отдохнуть на коечке он, конечно, тебе не даст, но, по крайней мере, никаких работ с химикатами и в условиях высоких температур.
– Какие температуры, Гриш? – фыркнул Илья. – Я связист.
– Ага, то-то ты в огонь прыгал так, будто должен с ним связь установить, – Гришин рот скривился. – Короче, каждое утро перед вахтой – к фельдшеру на перевязку. Место ожога не мочить, пузыри не трогать, не колупать. Раз в сутки снимай повязку хоть минут на десять, пусть кожа подышит. Ну, что ещё? Аккуратней в следующий раз, бестолочь!