На том конце долю секунды изумлённо молчали – и голос Ильи Холмогорова отозвался:
– Есть!
Звонок учебной тревоги ввинтился в уши. Вершинин поморщился, глядя на Кочетова:
– Товарищ командир, так ведь этот отсек только что тушили по-настоящему.
– Александр Дмитриевич. У пехоты, может, снаряд дважды в одну воронку не падает, а у нас на флоте пробоина в одном и том же месте – не редкость. Как в метафорическом смысле, так и вполне себе в реальном.
Вершинин, помедлив, кивнул.
– Евгений Валерьевич!
Матрос Ольховский вздрогнул, едва не уронив ящик с запчастями, который и так с трудом удерживал в руках. Обращение по имени-отчеству в тёмном промасленном коридоре, где изредка звучало «матрос», а чаще «придурок» и менее цензурные варианты, походило на издёвку. Наверное, это у товарища замполита вступление такое: начать мягко и вежливо, а закончить ушатом дерьма на голову.
– Евгений Валерьевич, поставьте ящик.
Ольховский растерянно переступил с ноги на ногу, и замполит кивнул:
– Поставьте-поставьте. Мне нужно с вами поговорить.
Вот ещё не было печали. Что может быть нужно от него замполиту? В кремовой рубашке, при галстуке – как он вообще в трюм забрёл, не побоялся запачкаться.
Зам пошёл вперёд, лавируя среди выступающих частей приборов. Ольховский двинулся следом.
– Мне на вахту заступать через двадцать минут, тащ кап-два, – буркнул он.
– Я не задержу вас надолго, – благодушно отозвался замполит. – Какой отсек?
– Торпедный, тащ кап-два.
– Прекрасно. Нравится служить?
Ответ, естественно, полагался только один – его Ольховский и озвучил.
Хотя на вахте в торпедном, пожалуй, хорошо уже то, что людей мало. Никто не орёт, не огрызается, торпеды лежат себе, остроносые, аккуратные, чистенькие.
И нет торпедам никакого дела до того, что он готов макушкой о подволок биться, лишь бы вылезти отсюда. А ведь, когда он спускается осматривать отсек, он может с ними – со всей лодкой! – что хочешь сделать. У него в кармане коробка спичек, у кока взял, когда курить хотелось. Вот если – чирк! – и поднести к железному колпаку…
– Доктор сказал мне, что вы, Евгений Валерьевич, обращались к нему с жалобами на бессонницу и, ээ… психологический дискомфорт.
А, вон оно что. Доктор заму стуканул.
– Всё уже прошло, тащ кап-два.
– Уверены? – замполит моргнул. – Я изучал вашу биографию, Евгений Валерьевич. Вы хороший матрос, специальностью владеете, с политической подготовкой тоже всё в порядке. Откуда же у вас два взыскания за последний месяц?
Ну да. Как в море вышли…
– Не могу знать.
Кап-два всё равно не поймёт про липкую тошноту, подбирающуюся к горлу, про дрожь от шеи до ступней. Или поймёт? Он же заместитель командира по воспитательной работе. Он должен уметь почувствовать себя в шкуре тех, кого он воспитывает. Вот сейчас, если переспросит – сказать?
– Ладно, Евгений Валерьевич, речь не о том…
Конечно, не о том. А ты уже раскатал губу.
– Лучше расскажите мне, как вы освоились в коллективе. Какие у вас отношения с сослуживцами.
– Да нормальные.
То есть никакие.
– А про командира вашего отсека, старшего лейтенанта Линёва, что вы можете сказать? У вас с ним, насколько мне известно, был конфликт?
Ольховский поморщился.
– Да меня в трюм послали уровень воды проверить. Ну – я и проверял, а в трюм зашёл товарищ старший лейтенант и решил, что я там сплю на полу. Ну, и сделал мне замечание.
Орал так, что подволок звенел. И чего его вообще в трюм занесло, командира торпедной группы. Не объяснять же ему было, что до этого заснуть трое суток не получалось?
И тебе не объяснить, товарищ замполит.
– Только замечание? Он к вам не применял физическую силу?
– Ну, он меня за плечи тряхнул. Чтобы я вставал быстрее.
– А потом?
– Потом – ничего. Он меня не бил.
А вот Любашкин, старшина, заехал под рёбра локтем. Аж дыхание зашлось. До сих пор синяк не сошёл.
«Будешь ещё спать, карась? Из-за тебя всем до ночи впахивать!»
– Старший лейтенант Линёв, возможно, был к вам не вполне справедлив?
– Не могу знать, – в который раз брякнул Ольховский.
Отпустите уже на вахту. Там хоть забыться можно. И смотреть, смотреть на торпеды, побрякивая в кармане коробком.
Саша осторожно провела пальцем вдоль тёмной корочки, прочерчивающей волосатую коленку, спускающейся вниз. Неодобрительно поджала губы, подняла голову:
– Чесал?
Илья пожал плечами: