Алена не слушала. Достала мобильник и связалась с бывшей однокурсницей. Но, кажется, номер не удался — муж Лены в служебной командировке и вернется только через неделю.
Я обнял ее и повел к тахте. Но по пути она освободилась от моих объятий и сказала, что в электричке было холодно, ей нужно погреться, а для этого принять ванну.
Я выказал готовность ее согреть, но она будто не расслышала.
Два угнетающих меня чувства владели мной. Одно — что все плохо и надо ждать худшего, другое — что все близкие люди, и прежде всего мама и Алена, отдалились от меня, погрузив меня в тяжкое одиночество. Казалось, и в редакции литсотрудники я сам главный если не враждебно, то, по крайней мере, настороженно стали относиться ко мне и даже избегать разговоров со мной. Я стал хуже писать. Мои материалы правили, доводили до нужного уровня, а то и вовсе отвергали, не собираясь их печатать. Писать статью о том, что со мной произошло, я не стал, чем вызвал недовольство главного. И Ольга Кузнецова, почувствовав, что я не хочу такой публикации, тоже отказалась от статьи.
Гена Кусков написал разгромную статью о «Мясном отделе». Всю основную критику он в меньшей степени обрушил на автора и его героев, а в большей — на эпоху, в которую мы попали и которая уродует и ломает людские судьбы. Еще до публикации дал мне прочитать. Я похвалил его, в особенности то место, где он говорит о героях романа — что ни один из них, несмотря на все свои обиды и провалы, не вызывает сочувствия, а лишь брезгливость. В тот же день Кусков отдал статью в печать.
На меня завели уголовное дело, я несколько раз был вызван к новому следователю на допрос. Ее звали Ксения Васильевна Пахомова. Я не знал, в каком она звании. Это была молодая женщина, неторопливая и обстоятельная, но совершенно безучастная ко мне как к человеку, который попал в беду. Ее интересовали только факты. Она сразу решила, что виновен я, а не швейцар, и ее возмущает, что я утверждаю обратное.
Она вызвала меня на очную ставку со швейцаром. Я пришел в районное УВД, куда меня привезли сразу после задержания. У кабинета следователя уже стоял швейцар в светло-коричневой куртке — довольно высокий, поджарый человек, не очень старый, но крайне сутулый, если не сказать, горбатый. Его крупная лысая голова с густыми седыми бровями покоилась на короткой шее, как башня на танке. Я поздоровался. Он бросил на меня острый, презрительный взгляд и не ответил. Тут же открылась дверь кабинета, и следователь пригласила нас обоих. Предложила сесть, но мы не сели.
— Вы узнали друг друга? — спросила она.
Я кивнул. Швейцар, не глядя на меня, взвизгнул:
— Какой он друг? Видеть не могу такую сволочь!
— Спокойнее, гражданин Удальцов, — сказала следователь. — Расскажите, при каких обстоятельствах произошла ваша встреча.
— Если бы встреча, а то ведь нападение! — так же визгливо продолжил Удальцов. — Я на работе, а тут появляется этот. Покрутился — и вдруг подскочил и вырвал из рук деньги. Гардеробщица видела. Такого со мной еще не случалось, хотя уже почти пять лет стою швейцаром. Журналист называется! Что же он пишет тогда, если бандит?
— Спокойнее, гражданин Удальцов, — сказала следователь. И повернулась ко мне. — А вы что скажете?
— Так и было, — кивнул я. — Только не вырвал, а взял со стола. Но не это главное, а главное — гражданин Удальцов забыл сказать, что я дал ему пять тысяч и ждал…
— Каких пять тысяч, бандит несчастный? Каких пять тысяч? Где они? Ты выхватил то, что не твое! А говоришь, давал. Кому давал? Ты в своем уме?!
— Спокойнее, гражданин Удальцов, — сказала следователь. — Что было потом, поясните?
— Я закричал, прибежали охранники, взяли эту сволочь, отняли деньги. У меня давление подскочило, вызвали «скорую»… Ох, и сейчас плохо, можно воды?
Следователь взяла с тумбочки графин с водой, налила в стакан и подала швейцару. Он выпил и поставил стакан на стол. Следователь записала наши слова в протокол и, бросив на лист ручку, спросила у меня:
— Что вы еще можете сказать?
— Ничего, я все сказал. Крайне сожалею, что такое случилось, но поправить уже ничего невозможно.
— Он крайне сожалеет! Бандит может крайне сожалеть…
— Хорошо, все ясно, — остановила его следователь. — Вы, — обратилась она к Удальцову, — распишитесь в протоколе и можете быть свободны. А Крайнев останется.
Когда он расписался и, с ненавистью взглянув на меня, ушел, следователь повернула ко мне чистое, без капли косметики, лицо:
— Адвоката нашли?
— И не искал. Я же сказал, что буду защищать себя сам.