У нее тогда в очередной раз собрались молодые литераторы с женами, друзьями и просто знакомыми. В тот день должен был состояться «конкурс трех», в котором принимали участие хозяйка дома — Лида, молодой прозаик Стельнов и я. Мы готовились прочитать по рассказу, написанному на заданную тему: «Человек и квартира».
После того как мы прочли свои рассказы, началось обсуждение. Сначала выступали неспециалисты. Жена Стельнова бурно отстаивала рассказ своего мужа. Говорила широко, убедительно, приводила примеры того, когда произведения становятся искусством, а когда нет. Она же назвала рассказ Стельнова лучшим из прочитанных. Об этом же говорил и друг Стельнова — Гарик, но я видел, что в его словах больше дружеского отношения к автору, чем объективности в оценке рассказа.
Спорили долго и обсуждали, невзирая на лица, а затем предоставили слово официальным критикам. И те сошлись во мнении, что все рассказы хороши, но лучшим следует признать мой рассказ, прочитанный последним.
Во все продолжение разговора моя жена сидела молча, но я чувствовал неладное. Голова запрокинута, щеки горят, пальцы вздрагивают от сильного внутреннего напряжения. Видя ее состояние, я поторопился попрощаться, и мы покинули дом моих друзей.
Когда вышли на улицу, я спросил, понравился ли ей конкурс.
— Нет, — резко ответила она. — И никогда не понравится. Я ничего в вашем деле не понимаю. И никогда не смогу так заумно говорить о литературе, как жена Стельнова.
— Она преподает психологию в университете, — сказал я. — К тому же четыре года замужем за Стельновым, ей просто. Со временем и ты сможешь.
— Нет, у меня никогда к подобному занятию не было тяги. То есть я знала, что литература — большой труд, но я никогда не интересовалась, как она возникает.
В тот вечер я не придал значения ее словам. Даже порадовался, что жена отнеслась так серьезно к рядовому конкурсу-турниру. И подумал, что с этого дня она станет больше читать, попросит посоветовать ей необходимую литературу и я с радостью напишу ей список авторов — от древних греков до наших дней.
Но этого не понадобилось. Она приносила с работы книжки в мягких обложках карманного формата, которые брала у подруг, читала их медленно и неохотно, а вскоре совсем перестала читать. Все чаще и чаще, забежав после работы домой и приготовив ужин, она уходила к матери. Там у нее много дел и разговоров, и я понимал ее — она сама готовилась стать матерью, а потому больше старалась быть с опытным и понимающим в этих вечных, но всегда новых делах человеком.
И вдруг однажды она ошарашила меня тем, что не хочет ребенка. Я долго молчал и наконец спросил:
— Что случилось?
— Ничего. Просто не хочу, чтобы ребенок рос без отца.
— А я, по-твоему, кто?
— Мы не будем жить с тобой. Ты меня не любишь. Да и я, если честно признаться, вышла замуж не по любви. Ты любишь свою литературу, ты ей верен, ты совсем не замечаешь меня.
Я слушал этот вздор и не знал, что сказать. Начал спешно обвинять себя в неспособности создать условия для того, чтобы женщина стала матерью и сделала меня отцом. Но внутреннее чутье подсказывало мне, что все еще можно изменить, наладить и дело сейчас единственно в словах, которые могут остановить ее от безумного шага.
— Конечно, твое дело, если не по любви, — с некоторым даже безразличием сказал я. — Многих это магическое слово лишает разума: дескать, нет любви — нет жизни. В чем-то они правы, но у меня вопрос: разве любовь женщины может быть только к мужчине? А к своему ребенку? К мальчику или девочке вот с такой крошечной, розовой пяткой?
Маргарита встала с дивана, пошла по комнате, глядя себе под ноги. Остановилась у окна, смотрит на улицу. Еще невозможно понять, о чем она думает, но и прежней агрессивности уже нет. Активней, Юра, перед тобой женщина, которая далеко не всегда права.
— Можно, конечно, обойтись без детей, как обходятся многие. Только непонятно другое: человек уже есть, он живет, он в тебе. И готовится выйти на свет, а ты хочешь его убить. Не жалко? Чего ты молчишь? Почему женщины-мусульманки не убивают своих детей — ты об этом подумала?