И тут я спохватился, что нашу беседу она вполне может фиксировать на записывающем устройстве, и сразу изменил стиль разговора:
— Простите меня, я пытаюсь шутить, хотя нам с вами не до шуток. Я выяснил: мне грозит, максимум, «условно». Или даже только штраф. Поэтому не особенно боюсь. Но глубоко верю, что судьи не всегда идут на поводу у следователей, и вполне возможно, займут мою сторону. Тогда вы потерпите поражение как профессионал.
— Вы мне угрожаете?
— Нет, пытаюсь уберечь от ошибки.
— Лучше побеспокойтесь о себе, — сказала она, не глядя на меня. — Можете идти.
Ровно в час дня я входил в просторный кабинет психиатрической больницы. Два больших окна, между ними — широкий стол, застеленный розовой простыней. На нем — графин с водой и два стакана. В углу кабинета — еще один стол, за ним — пожилая, величественная женщина в очках и белом халате, что-то пишет. В другом углу — белый шкаф с голубыми стеклянными дверцами и такими же полками. На полках стопки бумаг. Обычный кабинет, если не считать, что в центре, метрах в пяти друг от друга поставлены четыре белых табурета, образуя квадрат. И пятый — в самой середине. Я понял, что четыре табурета — для экспертов, пятый, центральный, для меня.
Приостановившись у двери, я поздоровался с женщиной. Она какое-то время продолжала писать, но вот оторвалась и, взглянув на меня, показала рукой на пустую вешалку и предложила снять куртку.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — сказала она, указав на центральный табурет. — Сейчас начнем.
Было ли страшно мне ехать сюда и готовиться к экспертизе? Нет. Я стопроцентно уверен в том, что здоров и никакая комиссия не сможет доказать иное. Я не знал их методов проверки, но понимал, что нужно говорить правду в тех пределах, в каких это возможно. Я был убежден, что даже хваленый детектор лжи не составит особого труда обвести вокруг пальца, если постараться. А людей — тем более, потому что в каждом из нас живо не только понимание, но и сомнение, и чаще всего именно сомнение помогает определить, где правда, а где ложь. Даст Бог, обойдется, подумал я и тут же почувствовал неловкость за то, что призываю Бога там, где Он от меня отказался, допустив такую беду… Прости, Господи, грех мой, но иначе я не могу, стыдно!..
Вошли трое врачей в белых халатах. Один — высокий, костлявый, с черной клиновидной бородой и густыми черными бровями, — я его назвал «Борода». Другой — среднего роста, лысый, в расстегнутом халате и с газетой в руке — «Лысый». Третий — упитанный, кривоногий, с большим животом и короткими руками. Правую часть высокого лба закрывали густые светлые волосы, и я назвал его «Челка». Уселись на трех табуретах. Четвертый оставался незанятым, и я подумал, что он предназначен для женщины, но она остается за столом и будет записывать нашу беседу.
Мне видны женщина, Лысый и Челка. Борода сидит сзади, чуть слышно подкашливает.
— Что, начнем? — спросил Челка. — Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, имя, отчество и год рождения. Как зовут или звали ваших родителей? Есть ли у вас братья и сестры?
Я назвал.
— Чем вы болели в детстве и потом?
— Я рассказал.
— Где родились?
— В Москве.
— Чем отличается этот город от других городов России?
— Статусом столицы.
— Но есть же другие столицы — Казань, Уфа, Ижевск?
— Они не являются столицами России… Простите, вы пригласили меня, чтобы издеваться?
— Нет, просто у нас такая система беседы, не обижайтесь, пожалуйста.
— Я попрошу другого члена вашей комиссии задавать мне вопросы. Иначе буду молчать.
— Хорошо, отвечайте мне, — сказал Лысый. — Вы онанизмом занимались?
— Было в юности, но после встречи с женщиной — нет.
— Почему?
— С женщиной лучше.
— Венерические болезни были?
— Нет.
— Как вы относитесь к тому, что с вами произошло?
— Как к дикому недоразумению. Есть миллионы и миллиарды людей, но почему-то подобное случилось именно со мной.
— Но вы были нетрезвы?
— Был. Но мне казалось, что и нетрезвый я обладаю необходимым запасом прочности.
— Что вы имеете в виду?
— Чувство собственного достоинства и наличие интеллекта, которые уберегут меня от подобных сцен.
— Следователю вы сказали…
— Я бы не хотел о следователе. Из-за таких, как она, в военное время понапрасну гибнут люди. А в мирное — обременены ненужным делом. Как вы сейчас.
— Хорошо, а что вы можете сказать о швейцаре, с которым у вас произошел конфликт?
— Несчастный человек, позарился на чужое.
— Но зачем ему? Он пенсионер, на хорошей должности, с немалой зарплатой и чаевыми — нужно ли ему это губить ради такой мелочи, как пять тысяч?