Одна надпись на надгробье чего стоила, филигранный подчерк с завитушками гласил: «Никитин В. И., 1960–2009 (где-то в марте)», внизу приписаны три строки: «Живи, живя. Копти, коптя. Умри, умря.» На мой дилетантский взгляд, эпитафия была не лишена философского начала — если не придираться к рифме, трехстишие несло в себе потаенный смысл — что наша жизнь, если не полная «коптикоптя»?
Могильный холмик, залитый изумрудной глазурью, напоминал половинку батона докторской, разрезанного вдоль, на нем нарочито небрежно лежал венок из марципана, лепесток к лепестку, веточка к веточке, наискосок красная лента с надписью золотом: «От безутешных соратников по досугу». Соратники сидели тут же, сбоку, на марципановой лавочке без спинки, расположившись рядком — крыса, черт и гриф. Фигурки были вылеплены с особой тщательностью и любовью к деталям — Дунька в старомодном фиолетовом строгом платье, шея укутана, подол до земли, морду прикрывала черная вуаль, резко контрастирующая с белоснежным платком, зажатым в лапке. Черт в смокинге, в неизменных кедах на ногах, склонив покаянную голову, прижимал вороненого цвета цилиндр к манишке на груди. На лице Варфаламея скорбь боролась с отчаянием. Опоясанный траурной лентой гриф, потупив взор, застыл последним в ряду, зажав под крылом пурпурную розу, которую вот-вот бросит прощальным взмахом на мою могилку.
Если бы к триумвирату на лавочке пририсовать задником пейзаж хмурого вечера с всплывающей луной из-за церковной колоколенки, вполне получилась бы сцена в провинциальном духе на тему одного из романов Диккенса, настолько достоверно выглядел торт. Мистический реализм ему придавала горящая свеча, пламя так трепыхалось оранжевым мотыльком под порывами невидимого ветра, судорожно, из последних сил борясь со стихией, что мне невольно захотелось прекратить ее мучения. Судя на нагару, восковыми слезами убегавшему вниз, свеча уже выгорела наполовину. Я наклонился и дунул что есть силы. Пламя погасло, чтобы через мгновенье загореться вновь, дальше экспериментировать желания не возникло, итак стало понятно — не ты свечу зажег, не тебе и гасить.
Несмотря на издевательский характер подарка с намеком, я внезапно расчувствовался. Никогда не замечал за собой склонности к сантиментам и тут на тебе! — еще чуть-чуть и слеза побежала бы по небритой щеке. Я тряхнул головой, как конь, сбрасывая остатки умиления, схватил вилку, орудуя ею, словно заступом, вонзил четыре зубца в холмик и начал аккуратно подкапывать могилку со всех сторон. Поддев верхний слой, переложил его на тарелку. Моему взору открылся гроб из шоколада, мне пришлось приложить хирургические усилия, чтобы вытащить его, не раскурочив весь торт, да еще и не обжечься о пламя. Наконец манипуляции закончились, эксгумация прошла успешно, я облизнул сладкие пальцы и снова задумался, стараясь угадать, что же покоится внутри? Воображение нарисовало скелет в лохмотьях, почему-то с полуистлевшей повязкой на глазу, дальше уже пошла какая-то чертовщина. Мне привиделось, когда я буду открывать шоколадку с секретом, обязательно прилетит гриф, сядет на плечо и закричит: «Пиастры! Пиастры!» Я вскрыл гробик, наваждение исчезло, — он был пуст. Меня захлестнула обида, сменившаяся раздражением, как в детстве, когда тебе подсовывают фантик, внутри которого, вместо долгожданного лакомства, пшик. На смену раздражению пришло облегчение — пораскинув мозгами, я подумал, что отсутствие моей уменьшенной копии в гробу символично. Петруччо, несмотря на обещания, не умер, а уж коли на генеральной репетиции герой остался в живых, то на премьере дублеру все карты в руки.
Выпив очередную порцию, я отправил гроб прямиком в рот, он оказался из пористого горького шоколада, и бросил сладострастный взгляд на пригорюнившихся марцепановых болванов, прикидывая, кого из них следующим положить на зуб. После недолгих колебаний выбор пал на черта — только я потянулся вилкой к фигурке Варфаламея, как плечо пронзила острая боль.
— Но-но, не лапай, ты свою часть торта уже доел, — над ухом раздался хриплый голос грифа. Он сидел, покачиваясь, острые когти, прорвав футболку, вонзились в плечо. Никаких пиастров. Я почувствовал себя почти что Прометеем, правда печень мне терзала водка, зато стервятники уже слетелись.
— Выражаясь фигурально, Шарик имел в виду кусок жизненного пирога, — уточнил черт, появившись из воздуха, и посмотрел на часы. — Осталось несколько оборотов стрелки. Мелкие, если не сказать ничтожные, объедки некогда огромного пиршества жизни.
— Надо же, — невпопад парировал я, наблюдая, как рядом с чертом из ничего возникла крыса, — мне думалось, что сегодня, отбросив ложный стыд, вы явите мне свои истинные лица — предстанете наконец-то в настоящем обличье, как и подобает по законам жанра.
— Ты нас явно с кем-то путаешь, — возразила крыса, — оборотни числятся по другому ведомству, а мы вполне себе реальные персонажи, единственные и неповторимые. К чему нам напяливать чужие маски — я ни за что в жизни не согласилась бы натянуть на себя прикид Шарика — у меня на пух аллергия, к тому же высоты боюсь до ужаса. В полете плачу и кусаю ногти — в качестве доказательства она зачем-то протянула вперед лапку, будто только что сошла с трапа самолета.
— А как же Наполеон? Ты же являлась к нему в облике белой лошади?
— Ты ей верь больше, — каркнул мне на ухо гриф. — Дунька врет, как семечки лузгает.
— Тогда я ничего не понимаю, — слова мои были обращены непосредственно к черту в надежде, что тот не выдержит и прояснит ситуацию. Однако мой лиловый друг никак не отреагировал на выпад в его сторону, он устраивался в кресле, которое Дунька вытащила из стены.
— Вместо того, чтобы питаться домыслами, — черт наконец соединил пятую точку с точкой опоры, — сходил бы ты, мон ами, чайку заварил. Да покрепче. Время печь торты и время их поедать.