По телевизору часто показывали знатных хлеборобов, знатных доярок, знатных ткачих-многостаночниц, знатных людей села какого-нибудь Каракумкумысского района, но про знатных минетчиц ни разу не проронили ни словечка.
Я к тому времени был давно не девственником, Танька знала и даже один раз собственноручно удостоверилась в этом как-то по пьяни (был за нами такой грешок), но слова ее показались мне уж слишком развратными по отношению к высокому искусству.
— Что тебя на пошлость сегодня с утра потянуло? Гомики, минетчицы… лучше бы про фуэте рассказала, мне было бы занимательно и интересно.
— Знаю я, какие вам, мужикам, фуэте интересны, — засмеялась Танька, но тему переменила и стала рассказывать про обалденный спектакль, на премьере которого она недавно побывала.
Зараза она, конечно, чистой воды зараза. Когда мы пришли к балерине, я глаз не мог оторвать от ее тонко очерченного рта, нарочно отворачивался, здоровался со знакомыми, знакомился с теми, кого не знал, перекидываясь дежурными шутками, но взгляд, будто приклеенный, постоянно натыкался на изящный рот балерины. День прошел в жутких мучениях, в непрестанной борьбе чистого разума с грязными помыслами. Причем Танька, змея подколодная, особым женским чутьем уловила мои настроения и все время вертелась вокруг меня юлой, вскидывала брови, кивала головой в сторону балерины, строила рожи, точнее, изображала губами совершенно неприличные действия, при этом недвусмысленно оттопыривая языком щеку изнутри.
Я отвлекся от своих воспоминаний и посмотрел на принтер. Троица сидела в полном молчании, глядела на меня, ожидая ответа. Пока я блуждал по закоулкам памяти, крыса распечатала еще три экземпляра анкеты и раздала соратникам. Черт с ними, подумал я, в конце концов эта анкета, точнее ответы на вопросы, меня ни к чему не обязывают.
— Толстой, — выдохнул я и написал фамилию в нужной графе.
Наверху тоже началась возня — Варфаламей вынул из кармана небольшой огрызок карандаша зеленого цвета и стал заполнять вслед за мной анкету, пристроив лист на коленке, Евдокия непонятным образом обзавелась ручкой с золотым пером и поскрипывала, старательно выводя фамилию на своем листке. Чуднее всех выглядел Ширак — гриф положил лист бумаги на край принтера, растопырив свою цыплячью лапку, самый большой палец с кривым ногтем макал в стакан с гранатовым соком и, капая багровой жидкостью по принтеру, малевал каракули на бумаге. Контора пишет.
Пятый вопрос был полной противоположностью четвертому и звучал соответственно — Ваш любимый писатель? Я не стал долго раздумывать, пропади оно все пропадом, как ни ответь, все равно кого-нибудь обидишь, и снова сказал: «Толстой».
— Погоди, — взвился черт, — у тебя Толстой и любимый, и нелюбимый писатель, так не бывает.
— Бывает, — мне ничего не оставалось, как только стоять на своем.
— Врет, — безапелляционно добавил гриф.
Помощь пришла, откуда не ждали.
— Бывает, бывает, — крыса выпростала лапки-руки перед собой, закрыла глаза, откинула голову и с отчаянием в голосе продекламировала. — Тебя люблю и ненавижу, восхищаюсь и кляну…
Необычайная страсть, с который были сказаны эти строки, подсказывала мне, что Евдокия говорила о пережитом. Причем, не раз, и не два.
В маленьких глазах крысы всколыхнулась мольба, мне почудилось — сейчас, медленно нарастая, зазвенит гитарный перебор и Дуня пойдет плясать цыганочку, спрыгнув с принтера на компьютерный стол. Но Евдокия, как загорелась, так и потухла. Устыдившись собственного порыва, деловито сказала: «Идем дальше». А жаль. Я бы с превеликим удовольствием на ее цыганочку с выходом посмотрел. Было бы что вспомнить перед смертью. К тому же сдается мне, что я оказался бы единственным в мире счастливчиком, кто смог бы насладиться цыганской плясовой в исполнении грызуна в желтой плиссированной юбке.
Шестой вопрос был, глупее не придумаешь — Вы верите в любовь?
И два ответа «Да» или «Нет». Вот незадача.
Я опустил глаза и пробежал седьмой вопрос — Ваш любимый цветок?
Внезапная догадка посетила мой, измученный зверями на принтере, мозг. Я просмотрел семь вопросов анкеты. Если откинуть первый, удостоверяющий личность, останется шесть дурацких вопросов. Поделив их на трех моих непрошеных гостей, получаем по две графы анкеты на нос. Онанизмом интересовался зловредный гриф — голову даю на отсечение, про литературу ввернул черт Варфаламей, а два последних про любовь и цветы принадлежат Дуньке. Ради справедливости надо сказать — если бы я голову давал на отсечение прилюдно, то не сносить бы мне головы, потому что попал точно пальцем в небо.