— Любовь — допускаю, а в изъянах человеческих копаться нету никакого желания, извини уж, — наш разговор незаметно шагнул на заезженные рельсы поиска смыслов, и мне опять стало скучно. — Давай, Макар, закругляться — ничего мы не надумаем, а ловить сачком воздух без нас охотников навалом. Лучше пригласи меня на рыбалку, как только вся катавасия закончится.
— Не вопрос, — Макару тоже не хотелось перебирать струны давно расстроенной гитары, и он радостно оживился, — через две недельки готовься.
Как он точно угадал, ровно через две недели, день в день, мне придется манатки собирать, а рыбку, судя по всему, я буду ловить в другой реке на пару с Хароном.
Глава 7. Тринадцать дней до смерти
Утро щекочет ноздри, дрожит на веках, еще темно, но в доме напротив зажглись окна, зашумел, нарастая гомон улицы и человек проснулся, зачеркнув еще одну прожитую ночь.
Утро весной скомкано, как сползающее одеяло. Оно проступает сквозь неясные очертания деревьев за окном, но стоит заранее благословить его только за то, что ты имеешь возможность снова открыть глаза. Странно, но по утрам у меня всегда прекрасное настроение вне зависимости, с какой ноги встал. Наталья моя наоборот встречает каждое утро полусонным ворчанием и на пожелание доброго утра отвечает голосом полным желчи — что же в нем доброго?
— Мы еще живы, неужели непонятно.
Сегодняшнее утро началось для меня нетривиально — я почувствовал зверский голод и вместо традиционной сигареты, разрывающей кашлем легкие, рванул на кухню, чтобы приготовить яичницу. В ход пошло все, что нашлось в холодильнике — сало, лук, помидоры, два яйца, остатки скрюченной колбасы, сыр и петрушка. Наталья утверждает, что я плебей по замашкам и совок по воплощению задуманного в жизнь. Не пытаюсь возражать, напротив, мне жутко нравится данное женой определение. Сформировавшись в эпоху тотального дефицита, хотя, на счет тотального можно поспорить, я испытываю трепетное уважение к незамысловатой еде и жареную картошку с салом считаю вершиной кулинарного творчества. Все кухни мира, за исключением русско-украинской (перед грузинами снимаю шляпу), не произвели на меня впечатления, оставив в безучастном недоумении — как можно восхищаться заморской стряпней. Попробовав суши и закусив вассаби, я поставил галочку и про себя отметил, что японцы великие хитрецы, но жареная треска и желтая горчица нравятся мне несравненно больше. Жена и тут подцепила меня на крючок, ехидно напомнив, что горчица не растет на березах и картошка попала к нам через Европу из Нового Света. Кто бы спорил, но я родился не в средние века и имею законное право считать это пищу исконно русской. Коли уж по гамбургскому счету, то письменность мы стырили у болгар, православие приперли из Греции, половина слов в языке непонятно откуда, мат и то татары за нас придумали, так что своего ничего не было, нет, и картошечку попрошу оставить в покое. А уж все сало мира принадлежит только хохлам, они и свинью придумали, скрестив колобка с кабаном.
Вчера, выйдя из шоколадницы, мы немного побродили по бульвару, с трудом узнавая знакомые дома, играли в угадайку, вспоминая, что здесь было во времена юности, долго не могли опознать погребок, в котором размещалась крохотная пивная, но все-таки разглядели вход в бывшую тошниловку за строительными лесами. Удовлетворенные увиденным, расстались.
Только я приехал домой, как позвонила Танька, поведала, что похороны Мишки состоятся послезавтра, сбор у морга в девять и она может заехать за мной с утра пораньше.
— Надеюсь, что на похороны ты придешь не в джинсах с моей булавкой.
— Успокойся, я буду в шортах, в руках баян, — мне ничего не оставалось, как огрызнуться, но Татьяна была права — одеть решительно нечего.
Я подумал, что надо сразу убить двух зайцев и купить костюм, чтобы прилично выглядеть при последнем прощании с Мишкой и шикарно смотреться в гробу через две недели. Я не верил в мой быстрый уход из жизни, не мог представить, как этот сумасшедший мир сможет обойтись без меня, но надо быть предусмотрительным и готовым ко всему. Не хватало еще на собственных похоронах опозориться. Вечером я высказал претензии Наталье максимально жестко, но смотрелся при этом жалко и напоминал глупую жену, которая укоряет мужа у раскрытого гардероба, набитого тряпьем, по крайней мере, выражения и тональность были схожи. Длинный монолог оскорбленного индивида кончился пресной банальностью — дай денег, жена. Унизительность положения красноречиво подчеркивали серые трусы в полоску у просящего и деловой костюм пришедшей с работы дающей. Жена оглядела лишенца с ног до головы, начав с футболки с надписью «Move it!» на груди, закончила осмотр, задержав взгляд на растоптанных тапочках, заключила, что выгляжу я «не фонтан» и меня желательно не выпускать в приличное общество, пока не похудею.