Говорить было трудно, задыхался, спотыкался о слова чаще, чем обычно. Заика, впервые с ненавистью подумал о себе.
Лада уже не поднимала головы от своего живота и дышала так тяжело.
– Телефон, пожалуйста.
– А папе я насыпал в стакан с водой мамино снотворное…
Лада начала медленно ползти в сторону кровати. Она с трудом переставляла трясущиеся руки, а ноги по-прежнему согнутые в коленях, окровавленные, тащила за собой.
– Он по утрам всегда пил воду из стакана на тумбочке у кровати, особенно если накануне много пил. Спиртного. А тем вечером он был очень пьяный…
Говорил, а сам видел папины ботинки, красные туфли, ножки стола.
Красный как те туфли, за Ладой тянулся окровавленный след. Неровная линия, траектория пути. Ей уже оставалось немного до цели, и я поспешил продолжить:
– Тебя не было весь день дома, я знал, что ты у Вовки. Вечером я пошел, чтобы забрать тебя домой. А вы дверь забыли запереть. И я вошел. Ты сидела в кресле, поджав под себя ноги, плакала как безумная, а твои руки неестественно выкручивались. Это как будто была не ты – потное лицо и пустые глаза. Ты наелась таблеток. А дверь на балкон была открыта. Там стоял Вовка. Он перегнулся через балконное окно и говорил, что покончит с собой ради тебя. Когда я взял его за ноги, он даже не сопротивлялся, не удивился. Он показался мне легким, даже будто сам мне помог. Дождался звука, убедился, что он уже внизу и ушел. Тебя с собой не забрал, потому что это уже была не ты. И это – не ты кинулась вслед за Вовкой. Я не успел тебя спасти.
Последние слова потонули в моих рыданиях. Лада уже добралась до кровати, с трудом, со стоном боли приподнялась на непослушных ногах и дотянулась до телефона. До меня доносился ее голос будто откуда-то из далека, она диктовала адрес, потом «наверное, выкидыш».
Глава 6
Сон – как что-то теплое, вязкое, желанное. Выплывал и погружался снова. Я уже и глаза открыл, а он опять к себе затягивает, засасывает, проглатывает. А в нем люди, руки, голоса – жужжат, шипят, хотят быть понятыми, волосы на лицо, мокрый подол… Вырвался. Снаружи оказалось тихо. Надо мной потолок, вокруг не одной живой души. Сел в кровати. Одеяло сползло с плеч, холодно. Тюрьма или больница – заключил я. Заметил на полу у кровати домашние тапочки. Больница. Кровать, лишь одна, та, на которой сидел я. Комнатка была настолько маленькой и неприветливой, что вполне могла притвориться тюремной камерой. Небольшое окно закрывала решетка, тонкая, крашенная. А за окном серость – и не понятно утро там, день или вечер.
Дверь отворилась, и вошел медбрат. Большой, в застиранном белом костюме. Подошел, слегка наклонился и, взяв меня подмышки, поставил на ноги. Под ногами холодный пол. Он убрал руки, отошел на шаг назад, и видимо, убедившись, что я стою самостоятельно и вполне уверенно, одобрительно кивнул.
– Одевайся.
Я оглядел себя. Майка и трусы. Босиком. Одежда нашлась на стуле у кровати, но не та, в которой я гостил у Лады. Там лежала пижама, темно синяя, новая, пара носков и теплая вязаная кофта на молнии.
– Помочь? – торопил меня медбрат.
Я начал поспешно одеваться, старался, немного напутал с пуговицами, но быстро исправился. А сам поглядывал на медбрата. Большой – опять отметил я.
Он пошел вперед, я за ним. В коридоре было пусто, только за столом, таким, как учительский, сидела женщина в белом халате, писала при свете горбатой настольной лампы, на нас не взглянула. Пахло хлоркой, спиртом – больницей пахло, как тогда, когда лежал с желтухой, и когда Ладу искали после падения.
Привел меня в уборную. Несколько унитазов стояли в ряд, никаких тебе кабинок, даже перегородок. Робея, я выбрал дальний, повернулся спиной к своему спутнику и пописал. Потом вымыл в умывальнике руки, лицо. Зубной щетки мне не предложили, а я постеснялся спросить. Может, потому что сейчас не утро? Но во рту все равно было гадко после сна.
И мы снова, также, он впереди я за ним, вернулись в палату. Медбрат оставил меня одного. Через пару минут снова вошел. За это время успел пойти дождь. Он принес с собой поднос со стаканом компота и булочкой. Я ждал, когда он уйдет, есть не хотелось, но во рту было вязко, неприятно, от этого хотелось избавиться. Но он встал, прислонившись к стене, прямо напротив моей кровати, и скучающе уставился на поднос. Я понял, нужно есть при нем. И умываться при нем, и писать. Они, наверное, боятся, что я сбегу, им ведь надо сдать меня полиции. И сдать нужно живым, следят, чтобы я в окно не выпрыгнул или головой о стену не убился, ложкой себя не заколол.