ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

– Эх, Александр Васильевич, а я надеялси!

Ведь все знали после первого же занятия, что после исполнения команд нельзя уже ничем шевельнуть. Фельдфебель только в первое занятие добавлял: «Йи, не ходи!» (То есть не шевелись). Но это было всего один раз, в следующее занятие он уже не допускал роскоши повторения. Его молчаливые взоры были красноречивее слов, до слов он не снисходил.

Нас было ровно 20 молодых людей в возрасте от 18 до 20 лет, собранных как на подбор, и только один был 28-летним. Он был женатым и ему было тяжелее всех, так как все шутки и остроты сосредотачивались главным образом на нём. Все были молоды, беспечны и всегда бесконечно веселы. В свободные минуты мы играли на различных музыкальных инструментах, пели песни. Особенно любили песню про «журу-журу журавля», сочинённую о каждом из двадцати, воспевая при этом его физические, нравственные и, особенно, совершенно интимные достоинства. Куплеты отличались большим остроумием, но, к сожалению, не подлежат оглашению в печати.

Жили мы в общежитии, в том самом помещении, где теперь находится Научно-мемориальный музей Н.Е.Жуковского. Директор этого Музея Надежда Матвеевна Семёнова (М.М.Громов ошибается – Н.М.Семёнова была заместителем директора Музея по научной работе.) . Невозможно писать о ней без волнения. Это, прежде всего, обаятельный, всеми любимый и уважаемый человек. Это – фанатик, влюблённый в своё дело, сумевший не только собрать уникальную экспозицию, но и организатор, создавший удивительно похожий на себя коллектив. Её тонкий интеллект и образование незаметно влияют на окружающих. Читатель не раскается, если посетит этот уголок, хранящий авиационную историю.
Окна нашего общежития выходили во двор, в котором мы проходили строевую подготовку и занимались гимнастическими упражнениями. Рядом с нашей спальней была комната фельдфебеля, в которую он проходил только через нашу. После того, как все были в кроватях, Субботин проходил к себе. У него было ещё два помощника, которые не спускали с нас глаз в течение целого дня. Но как ни строги они были и как ни зорко следили за нашей нравственностью, некоторые всё же успевали спускаться через окно по трубе на улицу и навещать своих знакомых.
Классический фельдфебель Субботин привил нам за полгода некоторые навыки так прочно, что они сохранились на всю жизнь. И надо отдать ему должное: это был талант особого рода, за который мы все ему благодарны на всю жизнь. После подъёма мы должны были идеально убрать койку, умыться и вычистить сапоги (которые должны были прямо-таки «гореть» и сверкать в лучах солнца). Воротнички должны быть всегда свежими, пуговицы и пряжка на ремне – «гореть», ногти острижены, костюм – «с иголочки»… На всё давалось 15 минут. Через 15 минут мы стояли на «линейке», т.е. в две шеренги на паркете. Очередной дежурный на правом фланге с повязкой на руке при зорком наблюдении двух помощников фельдфебеля после построения и команды «вольно» дожидался появления «фараона», т.е. самого фельдфебеля.
Истошный голос орал команду:

– Смирно! Равнение направо!

Живые машины-автоматы, вздрогнув как от электротока, замирали и стояли неподвижно, как мраморные изваяния. В дверях неторопливо показывалась, с сознанием своей значимости, фигура Субботина. Не торопясь, он выслушивал команду дежурного и медленно выходил на середину комнаты прямо перед нами. Сзади него и немного сбоку стояли его помощники. При его прохождении от правого фланга к середине мы должны были алчно «есть» его глазами и поворачивать головы в направлении его движения. Затем следовала команда:

– Первая шеренга, два шага вперёд! Арш!

Начинался осмотр. Руки вытягивались вперёд для осмотра их чистоты и ногтей. Потом раздавалась команда: «Руки – в стороны!» и осматривались подмышки на предмет отсутствия надрывов или дырочек. Затем, отойдя от нас на несколько шагов и выставив одну ногу вперёд, Субботин закладывал руки за спину и внимательно оглядывал наш общий вид. Каждый был пронзён с ног до головы его взглядом.

Пока мы завтракали, Субботин проверял: как мы заправили наши постели. Беда, если что не так! В таких случаях он передавал через дежурного:

– Скажите такому-то, что у него постель не в порядке и что я ему больше напоминать не буду.

Этого предупреждения было достаточно.
До сего времени я не могу никогда быть за завтраком неаккуратно одетым, неумытым, небритым, после неубранной лично мной постели. Постель за мной убирают только тогда, когда я болен.
После завтрака все курсанты выстраивались самим Субботиным. Это было приготовление к встрече полковника Турчанинова для строевых занятий. Турчанинов, в сущности, только проверял деятельность своего фельдфебеля. Это был экзамен состояния нашей готовности и нашего совершенства в несении строевой службы. Когда слышались шаги поднимавшегося по лестнице полковника, поджидавший его дежурный снова вопил истошным голосом:

– Сми-и-и-р-р-но! Равнение напра-а-а-во!

Душа у всех уходила в пятки.
Полковник, выслушав рапорт дежурного, оравшего не своим голосом о том, что во время его дежурства никаких происшествий не случилось, проходил мимо дежурного с таким спокойным сухим невозмутимым видом, как будто бы не только дежурного, а вообще никого вокруг него не существовало.
Он всегда был неизменно чисто выбрит и напудрен, с тщательно подстриженными усами, в хорошо выглаженном кителе, который гладила горничная – возлюбленная нашего фельдфебеля (курсанты всё знали!). Серые, всегда тусклые, глаза полковника на окаменелом лице замечали всё, что касалось нашей выправки и исполнения команд.
Прошло три месяца, но, пока мы не научились безукоризненно отдавать честь и «есть глазами начальство», нас никуда не выпускали из расположения курсов. Зато мы всегда забивали выправкой наших соседей – юнкеров Алексеевского училища. Отпуска на один день разрешались лишь после специальной подготовки: умению отдавать честь всем без исключения чинам. Учил сам Субботин: курсант проходил мимо него. Перед этим Субботин проверял ответ на приветствие, командуя: «Отвечать, как поручику» или «Отвечать, как генералу» и т.д. Курсант должен был мгновенно и без запинок ответить, вернее прокричать: «Ваше высокое превосходительство…». Только после этого, проходя мимо Субботина, отдавалась честь в соответствии с «встречающимся» чином. Принимал готовность, разумеется, сам полковник Турчанинов.
Отдание чести требовало в то время большого умения внимательно следить за окружающей обстановкой, и это сыграло большую роль в моей профессии. Нарушитель (что случалось довольно редко), особенно не заметивший старшего по званию и не отдавший чести, подзывался и должен был доложить свою фамилию и фамилию своего командира, а также был обязан сам доложить командиру о своём нарушении. А так как считалось, что это нарушение являлось проявлением неуважения не только к воинской чести, но и к чести своего полка, то наказание за это бывало очень строгим.

* * *

Строевые занятия чередовались с теоретическими и практическими. Мы разбирали и собирали моторы того времени, учились управлять автомашиной, участвовали в продувке моделей самолёта в небольшой аэродинамической трубе.
Однажды на продувке модели самолёта в этой маленькой трубе, случилось происшествие. Недалеко от винта, создававшего воздушную струю в трубе, стоял стул. Неожиданно для всех вдруг раздался сильный треск и вой электромотора, вращавшего многолопастной винт. Рубильник был немедленно выключен, и мы, к своему стыду и ужасу, поняли, что стул был втянут в трубу. В итоге: винт разлетелся, труба была повреждена, от стула остались одни воспоминания.
Изучение моторов на практике было чрезвычайно подробным: мы не только разбирали и собирали мотор, но и попутно изучали его детали и их назначение. Изучалась система поступления горючего в цилиндры мотора, досконально изучался карбюратор и система зажигания. Осваивалась регулировка работы мотора. Так же подробно изучался и автомобиль. Мне кажется, это не было лишним в воспитательном смысле: человек, управляющий любой машиной, должен знать её в совершенстве. Этот метод сохранился у меня на всю жизнь и я не имел повода раскаяться в нём. Всё это разнообразие в практической работе, безусловно, расширяло кругозор и сообразительность, словом, способствовало приобретению вкуса к работе с техникой и её глубокого и всестороннего понимания.
Обучение специальности было организовано блестяще. Для шести месяцев обучения объём специальных наук был чрезвычайно большим и поэтому учёба была напряжённой. Занятия проводились очень интересно и на высоком уровне. Не могу не сказать, что успеху обучения, глубине теоретических познаний и их усвоения способствовало то, что на курсах преподавали такие корифеи молодой авиационной науки, как Николай Егорович Жуковский, которого по праву назвали «отцом русской авиации»; В.П.Ветчинкин; А.А.Микулин, будущий академик, творец отечественных авиационных двигателей; Б.С.Стечкин; профессор, а потом академик В.С.Кулебакин; Г.М.Мусинянц… За каждым именем стоит целая эпоха, связанная с развитием советской авиации.
Каждый из этой «могучей кучки» педагогов-учёных достоин того, чтобы о нём была написана целая книга. Главным их достоинством было творчество – это основное свойство, говорящее о подлинности человеческого интеллекта. Я могу поделиться лишь мальчишескими впечатлениями, которые остались ещё со времён моего пребывания на курсах Жуковского.
Николай Егорович Жуковский в то время был уже очень стар. Мы любили его лекции, всегда устремлённые в будущее. Подчас он забывал, что перед ним совсем ещё зелёные юнцы, только начинающие постигать, что такое аэродинамика. Тогда на доске вдруг появлялась длинная и сложная цепь непонятных для нас формул. Заметив это, он улыбался, как бы стряхивал с себя занимавшие его мысли, и возвращался к теме своей лекции. Однажды, читая лекцию об аэродинамике авиабомб, он так отклонился от темы, увлёкшись математическим доказательством, что мы, слушатели, начали просто хлопать глазами. Затем кто-то кашлянул, чтобы как-то его отвлечь и не обидеть гениального старика. Взмахнув слегка руками и поняв, в чём дело, он остановился. Никто не позволил себе даже улыбнуться: настолько велико было его обаяние и сила его гения, так велико было уважение к нему! Мальчишки в этот момент почувствовали себя взрослыми, но… ненадолго. Когда лекция закончилась и Николай Егорович ушёл, посыпались шутки и анекдоты.
Владимир Петрович Ветчинкин – большой учёный-аэродинамик, академик (М.М.Громов ошибается – Владимир Петрович Ветчинкин (1888-1950) не был академиком. Он был заслуженным деятелем науки и техники, лауреатом Государственной премии СССР.) . Необыкновенной душевной чистоты, до наивности простой и доверчивый в отношениях с людьми. Когда позже он начал учиться летать вместе с нами в Московской школе авиации в нашей группе у инструктора А.П.Бобкова, то его способности в этой области оказались, увы, весьма посредственными. Он вылетел самостоятельно позже всех и неудачно: сломал самолёт при посадке. Ещё несколько неудачных посадок убедили его в необходимости оставить занятия лётным делом. Он тяжело переживал это обстоятельство и посвятил свои думы изобретению более прочного шасси… Но прошло время. Душевная рана зажила и эти мысли остыли. К великой скорби, он не дожил до наших дней.
Александр Александрович Микулин – талантливейший конструктор авиационных моторов. На его моторе мы с А.Б.Юмашевым и С.А.Данилиным установили два мировых рекорда дальности полёта без посадки при перелёте через Северный полюс в США. Его мотор был установлен в Великую Отечественную войну на исторических ИЛах. Александр Александрович не только талантливый конструктор авиационных двигателей, он – разносторонний талантливейший изобретатель, успешно занимающийся, кроме всего, разрешением проблемы долголетия.
Борис Сергеевич Стечкин – талантливейший специалист, творчески одарённый в авиадвигательной области, академик. Необыкновенного обаяния человек, чрезвычайно скромный и доступный всем.
Когда московская общественность и Академия наук чествовали академика А.А.Микулина в день его 70-летия (в 1965 году.) , я напомнил ему те времена, когда он учил нас познавать авиационные двигатели на курсах Жуковского. Особенно ярко мне запомнился один эпизод из того времени. Однажды мы увидели в окно, что на дворе стоит моторный станок и на нём установлен необыкновенного вида мотор с цилиндрами в горизонтальном положении. Вдруг раздался оглушительный треск, появилось синее облачко дыма и… мотор заработал. Надо было видеть радость конструкторов, душивших друг друга в объятиях и осыпавших друг друга поцелуями. Это были создатели только что запущенного мотора АМБС. Мотор был назван первыми буквами имён и фамилий его конструкторов – Александра Микулина и Бориса Стечкина. Мне тогда было 18 лет, а им по 22 и 26, и это был их первый шаг в большую творческую жизнь. Потом они забыли этот важный в их жизни момент и я был рад, что мне удалось так кстати напомнить о нём.
Виктор Сергеевич Кулебакин – тогда ещё прапорщик, а потом – наш крупнейший академик, участник составления плана ГОЭЛРО, необыкновенного ума и очарования человек, обладавший большими организаторскими способностями.
Гурген Мкртичевич Мусинянц – одарённейший человек, человек с самым тоненьким голоском, какой мне только приходилось встречать у мужчин в своей жизни. Человек необыкновенной энергии и обаяния. Он успевал даже учить нас практической езде на автомобиле – «Фордике» самого первого выпуска.
Да все наши педагоги были такой квалификации, такими чудными и одарёнными людьми, что мы, оставшиеся в живых, к огромному удовлетворению вспоминаем о встречах с ними как о величайшей удаче, оставившей неизгладимый след на всей нашей жизни.
Различные отрасли военных наук преподавались образованными людьми – полковниками с боевым опытом. Их уроки слушались с захватывающим интересом. Всегда, когда было можно, нам внушались героизм, благородство и чувство товарищества. «Сам погибай, а товарища выручай» – этот старый военный девиз иллюстрировался интереснейшими примерами из боевого опыта. Громадное впечатление произвело на всех нас выступление поручика Соболева, только что приехавшего с фронта, бывшего воспитанника наших курсов. Он рассказал нам о своей атаке немецкого самолёта, который вёл корректировку артиллерийского огня. Один вид его военной формы, не говоря уж о рассказах, возбуждал в нас невероятный жар и пыл скорее окончить курсы и стать истребителями. Это был предел юношеских мечтаний.
Однажды нас всех отправили на экскурсию на Ходынское поле. Несколькими группами, которыми командовали фельдфебель и его помощники, мы дошли строем до центра города, где сели в трамвай №6. По пути мы как всегда распевали «Взвейтесь, лётчики, орлами – полно горе горевать!». Проехав Триумфальные ворота возле Белорусского вокзала (в настоящее время Триумфальные ворота находятся на Кутузовском проспекте.) , трамвай шёл посреди довольно узкой булыжной мостовой, вдоль которой тянулись липовые аллеи с велосипедной, пешеходной и специальной дорожкой для верховой езды. Конечная остановка была в начале аэродрома, вернее – Ходынского поля, немного ближе спортивного общества Московского клуба лыжников (ныне – стадион Юных пионеров).
На аэродроме мы неожиданно узнали, что двум из нас можно будет пролететь на «Фармане-XXX» с «Бобой» Россинским, как тогда его называли (Россинский Борис Илиодорович (1884-1977) – один из первых отечественных авиаторов.) . В то время он был сдатчиком самолётов на заводе «Дукс». Этот завод выпускал тогда «Фарман-XXX» и «Ньюпоры» по французским лицензиям.
Двадцать человек тянули жребий. Счастливцами оказались я и курсант Соколов. «Фарман-XXX» вывели из ангара. Россинский сел в кабину и пригласил меня. Я сел сзади него. Он предупредил меня, чтобы я привязался и следил за пульсацией масла в масляном стаканчике: так осуществлялся контроль за правильной работой масляной системы мотора. На самолёте перед глазами пилота стоял единственный прибор – счётчик оборотов мотора. Какой контраст с современными самолётами, оснащёнными совершенными приборами! А в те времена существовал ещё только один прибор, называемый барографом. Он устанавливался на самолётах серийного производства в первый и, обычно, единственный контрольный полёт. Этот прибор представлял собой самопишущий барометр и служил точным контролем: 1) времени пребывания самолёта в полёте и 2) быстроты подъёма на определённую высоту. Запись, таким образом, свидетельствовала, с одной стороны, о соответствии расчётных лётных данных самолёта фактическим и, с другой стороны, о правильности и точности пилотирования лётчика, о точности выполнения скороподъёмности. Барограф не ставился перед глазами пилота потому, что лётчик всё равно не мог в полёте руководствоваться его записями.
Россинский опробовал мотор, и с этого момента начались впечатления, никогда до того мною не переживавшиеся и совершенно не такие, какие можно было себе представить. Отрулив шагов десять от ангара, Россинский дал полный газ. Мотор оглушительно взревел, и самолёт начал разбегаться, постепенно набирая скорость. С самого начала разбега ощущалась грузность машины при толчках о неровности на земле, затем эти толчки всё слабели и как будто растаяли. Приближался громадный сосновый бор, навстречу которому разбегался наш самолёт. Затем лес начал уходить вниз.
До этого мне казалось, что самолёт помчится в воздухе с неимоверной скоростью, так, что вся земля будет только мелькать. На разбеге, особенно в конце, скорость действительно была весьма ощутимой и большой, и земная поверхность только мелькала. Но после того как была набрана высота 100 метров, скорость, казалось, начала совершенно пропадать. И это было удивительно. Полёт на самолёте производил впечатление подъёма на воздушном шаре. Относительно земли самолёт, казалось, совершенно не двигался, а как бы повис в воздухе. После отрыва от земли самолёт частенько побалтывало. Неожиданно появилось сильное задувание, так что приходилось часто-часто моргать глазами. Когда самолёт кренился, то хотелось схватиться за борт, чтобы не упасть, как будто в этом было спасение. Это тоже было совершенно непредвиденное явление. С непривычки казалось, что самолёт и человек не единое целое и не спаяны друг с другом, а каждый сам по себе, как, например, когда едешь в телеге и она наклоняется. Земля под самолётом совершенно не двигалась. С высоты 2000 метров она выглядела планом – совершенно необыкновенное, новое и забавное впечатление. Спуск был менее приятным и, при подходе к границам аэродрома, всё стало выглядеть обычным, обыденным и не таким привлекательным, как сверху. Новизна полёта была поразительной.
Приземлились… Снова начали ощущаться толчки. Подрулили к ангару, где дожидалась вся наша группа. Когда я вылез из самолёта, то сразу заметил, что ничего не слышу. Товарищи, оставшиеся на земле, обступили меня и начали задавать разные вопросы. Я их всё время переспрашивал, так как очень плохо слышал. В ушах звенело. Отвечал я, видимо, криком, потому что они меня то и дело останавливали и спрашивали: