Изменяется у людей иное – идея, идеал, идеология. Но это изменение изменяет лишь стиль существования. Костюмы Версачче – воплощение иной идеи и идеологии, иного идеала, чем идеи, идеология и идеалы той поры, когда фирмы по продаже недвижимости торговали исключительно пещерами. С самим Версачче, однако, произошла история до-смерти знакомая обитателям тех пещер: его из живого сделали мёртвым. Вот почему прав сатирик, который рассчитанное звучать гордо "Esse Homo!" назвал доносом. Страдая детской болезнью привнесения в мир смысла и порядка, человек не смог, однако, укротить в себе животную сущность, ибо стихия развития мира не подчинена никакой умозрительной воле. Человек не смог этого сделать, пусть и добился кое-каких успехов в укрощении стихии не-человеческой.
Существует мнение, будто смысл истории как “формы знания” заключается в её способности порождать вопросы. И будто динамика этих вопросов и есть, собственно, исторический процесс. И будто в зависимости от вопросов меняется и история, которая поэтому так же загадочна, как – ненаступившее. Между тем подобно тому, как все проблемы человека сводятся, в конечном счёте, к неразрешимому конфликту между переживанием им своего бытия и знанием о его обречённости, “динамика” порождаемых историей вопросов есть лишь иллюзия динамики, ибо какими бы ни были вопросы, сводятся они к столь же неразрешимому конфликту между (в любой последовательности) “нынешним”, “прошлым” и “будущим”.
Тем не менее этому конфликту суждено, видимо, восприниматься каждым поколением в качестве современного, то есть порождённого историей, – и происходит это по той же неустранимой причине, по какой каждый человек – осознанно или нет – заново решает неразрешимую задачу бытия.
Любопытно также и то, что каждое поколение “открывает” веские причины, в силу которых вечные вопросы обретают наконец "беспрецедентно злободневный" смысл, хотя на поверку любые доводы в пользу идеи о "категорической отличительности" любой эпохи отличаются друг от друга не больше, чем книга Ауффенберга, которую поэт Гейне не читал, отличалась от книги Арленкура, которуюон тоже не читал из предположения, что они напоминают друг друга.
После голословного оглашения всего вышеоглашённого я – даже в самоотверженном акте самоиронии и в интересах приближенённого расммотрения “истины” – не готов присоедниться к тем, кто считают, будто к нынешнему дню прошлое действительно уже переполнилось и достигло такой критической массы, когда главные вопросы впервые в истории обрели наконец адекватный смысл.
Поэтому, наверное, Уильям Блейк и настаивал, что историю человека следует освободить от интерпретаций его деяний. История – это только сами деяния. Всё остальное – ложь. Массовый психоз. Освобождение от которого приводит к пониманию, что ничто на свете пока не изменилось.
Изменился стиль бытия, – не содержание. Чему, кстати, изменению стиля, почти всякое прохождение времени как раз и содействует. Особенно содействует этому приход юбилейного времени, когда за глупость Бог не только не судит, но и велит торжественно задавать Ему праздные – неразрешимые – вопросы. Например: Как изменить настоящее так, чтобы оно стало не прошлым, а будущим? Этот вопрос равнозначен главному из праздных вопросов: Как сделать так, чтобы бесцельное обрело цель?
Добиться этого можно, конечно, только двумя средствами: либо глупостью, либо – если в ней отказано – самообманом. Правда, формы самообмана тоже, в конечном счёте, обусловлены той или иной степенью необладания глупостью. Тем более, что в её безграничности глупость сравнима только со вселенной. Хотя Эйнштейн и подчёркивал в этой связи, что спор о размере вселенной заканчивать нетактично.
Испокон веков наибольшее удовольствие, сильнейший эффект в человеческом суетном "выламывании" из до жестокости неподкупно-неподступно-равнодушной природы приносят две "умные" формы самообмана – Вера и Игра.
Словом "вера", однако, можно смело открывать список самых ругательных слов. Ни с одним из них не связано столько реального зла, сколько с "верой". Для истины вера опаснее даже лжи.
Верят, пардон, в небеса или, ещё раз пардон, в землю. В Бога (религия) или даже в самого человека (наука). Играют тоже по-разному. Реальными фишками или воображёнными. Самые популярные формы игры – общественное и художественное творчество.
При первой игра сводится к перестановке или переделке земных символов, определяющих распределение ролей. Оно, в частности (и отчасти), контролирует также распределение вещей между людьми. Кому-сколько-что-когда и прочее.
Возникают бесчисленные коллизии. Но эта игра (в конце концов и неизменно) сбивается на наиболее привычное, наиболее земное, "чересчур человеческое": не доверяя природе, люди сами начинают истреблять друг друга. В индивидуальном порядке или в племенном (класс, государство, нация, раса, пол, профессия, сексуальная ориентация и т.д.).
Формы взаимоистребления (борьбы) меняются, но "стороннего наблюдателя" не впечатлит изобретательностью и это. Даже если это изменение и "музыкально", т.е. циклично. (Как, впрочем, цикличны звуки той же пластинки, которую заело.) Ибо эта цикличность обязана не любви к одному и тому же ритму, а отсутствию выбора.
Вторая форма игры, художественное творчество, основана на уходе от земной и создании воображённой реальности. Пусть и узнаваемой, т.е. в конце концов невесёлой, как и земная, но – непременно организованной как-то так, чтобы своей "красотой" она наконец доставляла удовольствие, "веселье души". Как приносит его, наслаждение, распятый Христос на полотне великого живописца.
Искусство создаёт альтернативную, "красивую", реальность. Как альтернативен припудренный кокаином мозг. Выражаясь примитивно, то есть предельно правильно, искусство – это хорошо, но оно – не от хорошей жизни. А, наоборот, от плохой. От того, что жизнь заканчивается смертью. И скучна, как смерть.И от того, что каждый монотонно прожитый день помимо всего (или в зависимости от характера прожившего этот день человека – прежде всего) знаменует собой приближение конца.
От этого осознаваемого или неосознаваемого знания искусство спасает нас точно так, как спасает всё остальное на свете, – созданием иллюзии не-прикосновения к нему, к свету, или не-знания его, света.
Понимание недостаточности ни одной из названных (плюс неназванных) форм игры, недостаточности создания иллюзии не-прикосновения или не-знания, приводит не только к разным вариантам спаривания этих форм, но и к полному коктейлю.
Политика, например, – это ещё и театр, и наука, и религия и всё прочее. Включая (опять же помимо или прежде всего) бесчестность и цинизм, ибо талант политика определяют и его умением правдиво лгать. Черчилль, по показаниям коллег, был столь изощрён в этом умении, что иногда верил себе даже сам. Причём, хмелел от собственных речей сильнее, чем от армянского коньяка.