Ответствовать на подобный вопрос следует в зависимости от того – кто спрашивает.
Если – "общество" (человечество, государство, семья и пр.), отвечать нельзя. И не потому, что каждый ответ будет столь же глупым, сколь неумно, скажем, предположить, будто умей богатые нанимать бедных умирать вместо себя и щедро за это платить, то бедные прекрасно бы жили. "Обществу" отвечать не надо просто потому, что истинные, самые сущностные, условия человеческой жизни от него не зависят. Всё, в чём человек зависит от общества, не есть первичные условия. Да, социальное окружение может изменять человека сегодня быстрее, чем гены, но оно не может изменить природы человека. Если же "вдруг" и изменит, то это будет уже не человек. А нечто иное.
Именуемое "великим" или "незыблемо истинным" именуется так "обществом". Это оно возвело одно или другое в ранг великого и истинного. И сделало это не с позиций человека, а с позиций общества, – того или иного сборища человеков. Знают, однако, "даже" физики, что атомы в молекуле (в окружении себе подобных) ведут себя "неестественно". Предоставленным же себе, им чужды "предубеждения"…
Исходя из этого, ответ на вопрос, поставленный в начале этой главки, прост, как сама жизнь. Именуемое "великим" следует переименовывать в "не-великое" (простое, такое же, как всё остальное), а то, что кажется незыблемым, – в "зыблемое". Хотя, как водится, заявление типа "ангелов нету" вызывает протест даже у атеистов, за развенчание "великого" или "истинного" никому из нас обижаться не следует.
Только в случае этого развенчания мы и оказываемся в положении, позволяющем нам не лгать самим же себе. Только в этом случае возможно избавиться от всех тех химер сознания, которые лишают его трезвости и чистоты. В любом же ином случае мы "упражняем", как выразился бы Ницше, волю к самообману.
Избавленность от химер сознания – дело, впрочем, рискованное. Риск (но и надежда) в том, что мы станем неспособны (или: обретём неспособность) понимать гораздо больше вещей, чем "понимаем" сегодня. Сегодня, например, мы "понимаем", что время движется вперёд со скоростью двадцати четырёх часов в сутки. Но с этой скоростью движется вперёд не время, а календарь. Время же, во-первых, движется не только вперёд, а, как звёзды в космосе, – во всех направлениях. Но главное – мы поймём, что время, даже обеденное или отпускное, это – иллюзия. И поэтому неправомерно задаваться такими вопросами, как: А с какой скоростью движется время? Природа не "знает", будто у неё есть время, а у времени – скорость. "Знаем" об этом только мы, "поэты": "За солонкой пустой, потемневшей побелкой – всюду жизни исчезнувшей след…" (Тот же поэт, кстати, увидел и правду: "И видна за окном, за небесным порогом, часть пространства, которая занята Богом, а тебе, человеку, да будет итогом только время, которого нет." Или: "Вечность ждёт, а время говорит на языке, украденном у Бога".) Риск избавления от химер нашего знания заключается в том, что мы можем уподобиться самой природе, которой ничто "невдомёк". Но она и не переживает по этому поводу. Она спокойна и равнодушна.
Этому нам и следует учиться у неё. Хотя мы уже сейчас способны её "перещеголять", то есть даже наслаждаться незнанием, – именно равнодушие перед лицом непонятного и способно хоть когда-нибудь вывести нас к новой системе "переживаний". Кто-то из философов признался, что, хотя всю жизнь дважды два есть четыре, он надеется, будто на будущей неделе результат будет иным. Под равнодушием как путём к новой системе "переживаний" я понимаю и неприсутствие надежды на будущую неделю. А под новой системой "переживаний" – ту систему ценностей, которая зиждется не на борьбе, предполагает не её, не противопоставление чего-то чему-то, а более "простую", более естественную для природы, точнее, единственно естественную для неё вещь, – пребывание. Мир.
Сознаём мы или нет, жизнь каждого из нас, воспитанных обществом созданий, подчинена метафизическому суеверию (тут лучше сказать, – суетноверию), будто мир зиждется на ките существования противоположных ценностей. И (или) причинно-следственных связей. Мир, между тем, об этом не подозревает. Чего он не делает из самого веского соображения: этот кит существует только в нашем помине. И он (или иже с ним) поддерживает не мир, а куда более легковесную и беспомощную субстанцию: наш же мозг в черепных коробках.
Тот же Ницше был прав, "первородным грехом" общественного сознания назвав формулу, лежащую в основе всякой религии и морали: Делай это и не делай того – и тебе будет очень хорошо!
Правда, не настолько, чтобы не умер: сколь бы хорошо ты себя ни вёл, Всевышний поступит с тобой точно так, как с тем, кто вёл себя из рук вон плохо. Если же вдруг получится, что тебя Он заберёт даже раньше, чем плохого, то отсюда следует лишь, что Ему виднее где тебе быть. А если в отличие от того же плохого человека ты постоянно – пока тут и жив – страдаешь, то более вразумительного объяснения твоим мукам, чем в плохой сказке о хорошем человеке Иове, не получить.
Среди учеников моей школы в Тбилиси был единственный азербайджанец. Из Гянджи.
Мы с ним проучились два года, хотя наряду с остальными я подозревал, что задержится он в нашем классе не дольше одного. И вовсе не по причине физической хилости. Хилым он как раз не был, хотя по физкультуре имел тройку. Разлуки с ним мы ждали потому, что по всем другим предметам у него были двойки. Его тем не менее не оставили на второй год – перевели в следующий класс. Указание поступило из РОНО, возглавляемого поборником братства между кавказцами. Директор школы тоже принадлежал к поборникам, но, объясняя скандал, отводил глаза в сторону.
Объяснял же тем, что своим нетипичным решением руководство поощрило азербайджанца за умение сосредотачивать усилия на одном, любимом, предмете.
Впоследствии физкультурник из Гянджи доказал и обратное: стал премьер-министром Азербайджана, то есть начальником над министрами всех предметов сразу.
В отличие от директора моей школы, Всевышний не снисходит до шуток и не отводит глаза объясняя Свои неизменно типичные решения. Как правило, не снисходит даже до объяснений, ибо они требуют логики. У Него всё гораздо проще. И к логике Он не прибегает отнюдь не из брезгливости к ней. В Его вотчине, в природе, человек умирает даже не потому, что родился. Он рождается, а также умирает.
И всё-таки, рассуждая о чём мы рассуждаем, то был не Ницше, а Декарт, кто изрёк наиболее "дельный" совет после того "дельного" же совета, который Бог выдал Самому Себе в качестве руководства к действию: Fiat Lux! Сделай, дескать, свет!
Предположительно – с тем, чтобы всё стало видно и понятно. По крайней мере, – Ему. Согласно информации с "места событий", Он никаких трудностей в видении или понимании и не испытывает. Пора уразуметь и нам, что познать Бога легко пока не задашься целью выяснить что же это такое! Это относится и ко всему остальному. К какому бы, впрочем, выводу человек ни пришёл, даже плачевнейшему, спасает его не столько Бог, сколько Декарт: Omnia Dubitantum Est! Усомнись! Причём, – во всём.