Варшавский Илья
Предисловие к сборнику 'Солнце заходит в Дономаге'
Варшавский Илья
ОТ АВТОРА
Математики предпочитают исследовать переменные величины при приближении их к пределу. Ими же был придуман метод доказательства ad absurdum. У литературы совсем иные задачи, чем у науки, однако современная фантастика вправе использовать подобные методы.
Некоторые буржуазные социологи надеются, что успехи науки и техники избавят капиталистическое общество от разрушающих его противоречий. Тотальная автоматизация рассматривается ими как средство от всех бед.
Там, где нельзя поставить опыт, и писатель и ученый прибегают к мысленному эксперименту.
Дономага - вымышленная страна, но она сохраняет все черты капиталистического государства. Некоторые из этих черт мною намеренно гипертрофированы: гротеск - это ведь тоже частное значение переменной, близкое к пределу.
Социолога интересует общество как таковое, писателя - люди в этом обществе.
Я написал рассказы о людях Дономаги, конфликте между человеком и наукой в той социальной системе, где наука неизбежно начинает служить целям порабощения.
У каждого жанра - свои возможности.
Новелла не может дать того, что дает роман. Зато она кажется мне эмоционально более насыщенной. Может быть, эти соображения послужат оправданием автору, предлагающему вниманию читателя вместо большого полотна разрозненные фрагменты.
Итак, Дономага - вымышленная страна, я ее создал. А уничтожила она себя сама, хотя я дал ей все, к чему она стремилась.
Александр Смолян
ТРИ ПУТЕШЕСТВИЯ
Чтение книги нередко сравнивают с путешествием. Иногда сравнение это носит совсем непосредственный характер - тогда, например, когда речь идет о путевых заметках, об описании экспедиций. Читая Арсеньева, мы словно бы пробираемся вместе с ним по дебрям Уссурийского края; вслед за Нансеном совершаем плавание на "Фраме", вслед за Ганзелкой и Зикмундом пересекаем на "татре" целые континенты...
Чаще это сравнение носит характер более иносказательный. Ведь писатель может повести нас за собой не только в страны, в которых побывал, но и в мир своей фантазии, в мир своих мыслей и чувств. На этих путях нас поджидают подчас впечатления не менее яркие, открытия не менее захватывающее, чем среди арктических льдов и тропических джунглей.
В книге Ильи Варшавского "Солнце заходит в Дономаге" - три части, три раздела, каждый из которых состоит из нескольких рассказов Прочитав книгу, чувствуешь себя так, будто совершил три путешествия и сохранил о каждом из них интереснейшие воспоминания. А писатель был твоим проводником в этих путешествиях. Умным, иногда всерьез опечаленным, чаще - веселым и немного ироничным и всегда неистощимым на выдумку товарищем и проводником.
Некоторые писатели-фантасты так увлекаются мечтами о разрешении той или иной научно-технической проблемы, что почти забывают при этом о человеке. Между тем вся художественная литература (и научная фантастика вовсе не составляет здесь исключения) является прежде всего "наукой человековедения".
Размышляя о будущем, Илья Варшавский концентрирует свое внимание не столько на скоростях межпланетных лайнеров и принципах конструирования роботов, сколько на людях, на их нравственных принципах, на их душевном мире. Есть в человеческой жизни проблемы, которые никогда не перестанут волновать людей мыслящих и чутких, никогда не станут достоянием прошлого. Но в новых условиях наши потомки будут, наверно, решать эти проблемы не так, не совсем так, как решаем их мы.
Вспомните рассказ "В атолле". Кажется, не так уж много там говорится о солнце, а между чем эти несколько страничек как бы насквозь пронизаны солнечными лучами. Вы чувствуете их и в ровном дыхании океана, и даже поздно вечером, когда солнца уже нет, вы тоже чувствуете их в чем-то. В чем же? Наверно, в ровном тепле человеческих отношений.
Но ведь рассказ повествует о маленькой семье, о трех людях, пораженных страшной болезнью. Откуда же солнечная атмосфера в таком трагическом рассказе? Может быть, автор хотел оттенить ею трагизм положения, в котором оказались его герои? Нет, здесь нет и следа каких либо нарочитых контрастов, специальной заботы об оттеснении: атмосфера любви и счастливого спокойствия здесь предельно проста, естественна, органична. И автор предоставляет самому читателю решать вопрос о том, где ее истоки: кроются ли они в неисчерпаемом мужестве этих людей или в столь же неисчерпаемой уверенности, что человечество спасет их, спасет во что бы то ни стало.
Совсем иными красками написан рассказ "Решайся, пилот!" лиричный, немного грустный и при этом, по существу, тоже очень мужественный. Старый пилот Климов уже давно не летает, он только дежурит на космодроме в качестве "пилота второго резерва". Практически из второго резерва никого не приходится посылать в полеты: видимо, это лишь нечто вроде промежуточной ступени, несколько смягчающей перевод человека на пенсию. Но Климов, даже больной, не хочет уходить с дежурства. И вот он летит! Сон это или действительность? Ни то, ни другое: скорее всего это мечтания старого пилота которому трудно расстаться с надеждой на последний рейс. Но мы ни минуты не сомневаемся случись это наяву, Климов наверняка действовал бы также решительно, так же самоотверженно, как представляется ему в его мечтаниях. И невеселая тема старости, ее неотвратимого приближения оборачивается темой отваги, любви. К своему трудному делу, пожизненной верности ему.
На первый взгляд в рассказе "Лентяй" гораздо больше признаков "технической" фантастики: другая планета, антропоиды, добывающие в глубоких шахтах чудодейственный веноцет, телекинетическое управление этими антропоидами... Но вскоре мы понимаем, что все это - лишь фон, не больше, что писателя (а вместе с ним и нас) волнует лишь судьба шахтера Ишимбаева - настоящего человека, а не антропоидного робота. Средствами искусства рассказ этот не только опровергает наивные представления о том, что в будущем труд будто бы сведется к пресловутому "нажиманию кнопок"; он убедительно и остроумно опровергает также более устойчивые заблуждения об относительной легкости умственной работы. А героизм, проявленный "лентяем" Ишимбаевым при ликвидации аварии, не только придает рассказу сюжетную остроту, но и служит утверждению подлинно человеческого в человеке.