И все же «политической бомбой» делает эту повесть другое. Суть ее в том, что директора гимназии зовут Гебхард Гиммлер. Он отец убийцы, отец кровавого рейхсфюрера СС, одного из самых чудовищных преступников в истории человечества. «Характеристика «убийца» для Генриха Гиммлера слишком мягка», — комментирует Андерш. Это не просто особо опасный преступник, «он превосходил всех когда-либо существовавших истребителей человеческой жизни». Гиммлер-сын покажет себя позднее, но его зловещая тень как бы присутствует на страницах повести. А
Гиммлер-отец предстает как часть системы, в которую через очень недолгое время органически впишутся преступления его сына. Для читателя, вооруженного знанием истории, события выстраиваются в одну цепь и будущие злодеяния нацизма незримо вписываются в рамки маленькой школьной драмы. Будущее, о котором знает читатель, проецируется на изображаемое настоящее.
Автор ничего не упрощает, не пытается доказать, что у такого отца с роковой неизбежностью должен был вырасти именно такой сын. Было ли старому Гиммлеру «предназначено судьбой» стать «отцом убийцы»? — спрашивает автор в послесловии, обращенном к читателям. И признается, что не знает ответа, более того, что не стал бы рассказывать историю времен своей юности, знай он точно, как, каким образом «изверг и педагог связаны друг с другом». Вспомним размышления Андерша о «человеческой загадке»: он и здесь говорит о своем интересе к «незавершенным» фигурам. Если бы все было просто и ясно, замечает Андерш, было бы скучно писать.
И все же, продолжает писатель, нельзя не задуматься над тем, что величайший «истребитель» человеческого рода, один из главных заправил нацистского рейха, приводивший в действие гигантский механизм уничтожения, вышел не из люмпенов, не из среды уголовников, а из вполне благопристойной, респектабельной бюргерской семьи, из «очень старого верхнерейнского городского патрициата», принадлежностью к которому так гордился его отец. И что старый Гиммлер был не бродягой, а директором классической гимназии и «поклонником Сократа». Названием повести Андерш зафиксировал не столько частный, сколько исторический факт, опровергающий известные утверждения о том, что преступления фашизма исходили лишь от «кучки политических уголовников», людей «без роду и племени».
Не выпрямляя линий, соединяющих прошлое с настоящим, Андерш сумел показать нерасторжимость самого феномена национал-социализма с немецкой буржуазией, с реакционными силами Германии. Так раздвигаются стены школьного класса, рассказанный писателем эпизод выходит на сцену Истории. В умении вместить глубокий исторический контекст в изображение школьного урока сказалось мастерство Андерша, раскрывшего здесь и свой талант тончайшего психолога-аналитика.
Послесловие «К читателям» проясняет некоторые существенные особенности повествовательной манеры Андерша. Зачем понадобился ему здесь, как и в некоторых более ранних рассказах, Франц Кин? Почему в «Вишнях свободы» он рассказывает эпизоды своей жизни от первого лица, а в последней повести, столь же явно связанной с его собственной биографией, «выталкивает» на авансцену Франца Кина? Причина, объясняет писатель, не только в том, что «самое сокровенное» сказать легче, обращаясь к форме третьего лица, дающей особую «свободу повествования», важнее другое: такой рассказ позволяет быть «максимально честным». Авторское послесловие к «Отцу убиицы» не только проясняет идейный замысел повести, выраженные в ней исторические взаимосвязи, но и подтверждает, как серьезно, глубоко, тщательно работал писатель.
Разные критики приписывали Андершу разных учителей. Одни называли Стендаля, другие Флобера, третьи Т. Манна; упоминали Дж. Конрада, Фолкнера, Хемингуэя, других американских романистов XX века. Несомненно одно: Андерш брал уроки у лучших учителей, и эти уроки не прошли даром. Но главное было в нем самом: живой интерес к человеку.