Двинулись горы с места, пошла земля, стали воды, потекли берет!
Какие дивные рессоры — быстрота! не тряхнет!
Летит тройка, как метеор.
Вот катимся мы уже с горы к Пелле, вот несемся городом, вот примчались ко двору Панскому, Господскому; дубовые ворота распахнулись. Шагом по зеленому лугу подъехали мы к крыльцу.
Я заметил, с каким удивлением и неудовольствием Аристотель взглянул на старый тесовый дом с светлицами и выходцами, и на дворовые избы, окружающие его. После Афинских зданий, простота ему не нравилась.
Несколько дворовых холопей выбежали на встречу Аристотелю; я хотел было идти в город; но он меня уговорил пробыть несколько времени с ним.
— Останься со мной, господин, — говорил он, — я чувствую, что умру здесь со скуки, покуда привыкну. Я тебя представлю Василиссе, как друга своего.
Я согласился, и нас повели длинными сенями в отдаленные покои, потом в баню.
Как изнеженный Афинянин, Никомахович потребовал благовонного масла, для мощения тела; но о подобной роскоши в Пелле не ведали.
После бани подали Аристотелю царскую одежду: кафтан домашней ткани из сученой шерсти, чёботы кожаные выше колена, и охабень[26] строченый красною белью.
Аристотель, хотя с неудовольствием, однако же принял небогатую одежду; но почти в слух говорил, что он привык к одежде шелковой, или Финикийского пурпура, а не к простой шерстяной.
Выходя из бани, спросил он вина, настоянного еловыми шишками; но ему принесли меду и гречишной браги.
— Это ужас! — вскричал Аристотель — здесь на медный обол нет пышности царской! Это палата! Да тут надо быть жирным Фагоном, чтоб сидеть мягко на деревянных скамьях!
После бани, Аристотеля повели к Олимпии; я последовал за ним. Она приняла нас добродушно и вместе важно, прилично царскому сану; протянула: для поцелуя свою руку. Я бы даже не ожидал этого от дочери Молосского Царя. На ней было парчовое платье, с двумя рядами застежек; перетянутое широким поясом, составленным из золотых блях; сверх этого платья лежала на плечах аксамитная ферезея, или фирузе, т. е. блистающая, с длинными рукавами, до полу; на голове, того же цвета шапка, вроде скуфейки, шитой золотом; на ногах того же цвета туфли, или папугищ на каблуках.
После приветствия Аристотелю, и расспросов про меня, она посадила нас, и приказала привести своих детей.
У меня затрепетало сердце от ожидания видеть юного Александра.
И вот — выбежали двое детей, мальчик и девочка; за ними толпа мамок и нянек. Мальчик, увидев незнакомых ему людей, остановился и смотрел на нас исподлобья; а девочка — это была Фессалина! — подбежала к матери, прижалась к ней, приклонила голову к груди её, и также устремила на нас свои огненные глазки.
— Саша, подойди к своему учителю, Никомаховичу, — сказала Олимпия, указывая на Аристотеля.
И Саша подошёл к нему, продолжая смотреть на него из подлобья; еще шаг, — снова взглянул на него; и вдруг, подпрыгнул, полез к нему на колени; ухватился сперва за рукав, потом за грудь, потом за волосы, и — стащил Мидийский парик[27], прикрывавший безволосую голову Аристотеля.
Аристотель, торопливо поправив парик, покраснел с досады; но желал скрыть неудовольствие:
— Какой милый, живой ребенок, Василисса! — сказал он — особенно Глаза! глаза есть зеркало души.
Василисса Олимпия, в свою очередь смутились от замечания; ибо у её сына глаза были разные: один серый, другой черный.
Во все это время я сидел отуманенный мыслию: это будущий Александр!
Александр Филиппович, или вернее, говоря языком Ликийским, Александр Олимпиевич, казалось, был обыкновенный ребенок, плакал и кричал, как и все другие дети, сосал соску и Фиалковый корень, не искуснее прочих; но, с рождением его, родилось общее мнение, что он будет непременно великий, непременно покорит целый свет… и этого достаточно было, чтоб предсказание исполнилось. Сверх того, в день рождения его, Филипп видел предвещательный сон, который рассказать нельзя; а Сивилла, в рубище, с распущенными волосами, бегала, из края в край, и вопила: —Радуйся Македония, радуйся дева изшедшая из Арго! народилось у тебя детище с тройным талантом! После подобных предвещаний, по мнению некоторых Философов, не нужно бы было Александру ни учителей, ни воспитателей: он должен был быть без всякой человеческой помощи чем-нибудь сверхъестественным. Олимпия также была этого мнения; но бывший при дворе её, инкогнито, Египетский Фираун[28], халдей и волхв Нектабан или Нектанет, сказал ей: «помилуйте, госпожа моя, не родится граненый алмаз, не родится и низаный жемчуг; а алмаз есть ум, а низаный жемчуг добродетели».
27
Парик был принадлежностью мистерий и празднеств Вакховых, потом Греческого театра, а наконец вошел в употребление у Царей и знатных лиц.
28
Фирауан, древнее название первосвященника поклонников солнцу. — Это слово Греки обратили в последствии в тиран; и оно же Фараон.