Исполните же закон Туров, настанет снова золотой век, когда сам хлеб ходил за чревом и превращался в золото; когда реки млека текли по сытой земле, а облака разносили хмельный мед и вино; а кожухи, шапки и сапоги сами росли на теле. Таков был век, дудки сами играли, а всё приплясывало!»
О, думал я, верно память о золотом веке оставила нам и песню:
Такова была речь жреца, я дивился: как, с лишком в 5000 лет, человечество не сделало шагу от животных понятий!
Но слова его имели свое действие: Все богачи, перепуганные заклинаниями, стояли бледны, и, казалось уже трепетали, чтоб муравы не откопали их сокровищ и не разнесли по хижинам бедных; но за то у нищих и неимущих лицо пылало радостию и ожиданием, что жареная куропатка влетит им прямо в рот.
Из храма все отправились по домам, сквозь ряды нищих и неимущих, которые, обступая имущих, словом «подай!» требовали дани. — Но этот день был канун настоящего праздника Сатурналий[29], или господства рабов. С вечера, они уже готовились к Саббату или шабашу; ибо на утро всех, кто носил имя пан, или сударь, ожидало рабство, служба и лакейство[30], если он не откупался положенной суммой и не, получал знака увольнения, — который состоял в красном знамени над домом, и в красной шапке на улице. К счастию, случайно нашёл я у себя в кармане древнюю золотую монету, и запасся шапкой. Аристотель об этом не позаботился; не ведая обычая, преспокойно бы спал он до полудня, если б верный Немирко не позаботился его разбудить.
— Ей! — вскричал он грозно, входя в комнату и едва держась на ногах, — Никомахович! что ж ты это, братец, спишь без просыпу!..
Никомахович вздрогнул, очнулся, уставил сонные глаза на верного раба своего.
— Вставай… говорю!.. ах… ты!! видишь, я из бани пришёл… ну!!..
— Что ты это, бездельник! — вскричал Аристотель! пошёл вон!
— Что? пошёл вон?… Э!! да ты не проспался!.. постой!
И с этим словом Немирко, сбросив одеяло с господина своего, схватил его за ворот, потащил с постели.
Испуганный Аристотель заревел как бык, которого тянут за рот под жертвенный молот.
На его крик сбежалось несколько дворовых слуг, не уступавших в трезвости Немирке.
— Что за шум? — вскричали они.
— Да вот, господа мои, — отвечал Немирко, — спит!.. знать ничего не хочет!.. помогите стащить его с постели… да!.. знать не хочет, что я пришёл из бани!.. занял мое господское место!.. а я прав своих не продаю… не продам, ни за что не продам!.. кто ж мне слуга?…
— Возьмите этого мошенника! — вопил Аристотель, задыхаясь от гнева.
— Меня?.. взять?.. видел это?..
— Э, да кто он таков?.. что за Пан? — спросили у Немирки товарищи его.
— Кто? да просто Никомахович, дядька, учитель господской… — отвечал Немирко.
— Эх, да оставь его! ведь он наш брат, пусть его погуляет. Да не мастер ли ты на эфиопской дудке играть? Ведь ты из Цыган, Никомахович?
Аристотель, как полоумный, накинул на себя одежду.
— Где Василисса? — вскричал он исступленным голосом.
— Э, не бойся! — отвечала ему толпа, — она откупилась, сидит взаперти… воля наша!
Аристотель, как полоумный, вырвался из толпы пьяных, выбегает вон из дома….
— Куда ж ты, куда Никомахович? — кричит толпа слуг. Преследуемый, он выбегает на улицу. Там новые толпы гуляющего народа; везде музыка, везде шум… пьют, пляшут… повсюду неистовые объятие любви и дружбы.
— Хэ! куда бежишь! стой, брат! — кричит первая встречная толпа. — Стой! коли наш, выплясывай!
Аристотель бросается как полоумный в сторону; но плясун в машкаре обхватил его….
— Стой! говорят тебе! наш или нет?..
— Ваш!.. — отвечает он трепещущим голосом.
— Что ж ты без личины, в холопской одежде и без шапки, как нищий?
— Хэ! у нас нет полосатого шута — в шуты его!
— Где-ж ему быть шутом, у него кислая рожа!
— Ну, будь он знаменной втулкой! Подавайте знамя!
И вот два молодца в пестрой одежде, принесли на плечах остроконечную шапку, оргии в три вышины; на вершине её, как на башне, развевалось полосатое знамя. Нахлобучив шапку на голову Аристотеля, знаменщики повели его под руки….
— Хайд! — вскричал предводитель толпы; и она двинулась, приплясывая, вслед за бубнами и сопелками, на гору к костру.
Около костра, увешанного плодами и осыпанного еловыми шишками для скорого возжжения, стояли уже украшенные венками, под белыми покровами, взнузданные быки с золочеными рогами; подле них, обнаженные до пояса, повязанные белыми фартуками, слуги храмовые с молотами[31] и секирами[32] в руках; подле костра гора или жертвенник, увешенный цветами и уставленный курильницами, и свечами в треножниках. Подле оного жрец, в белом балахоне, с венком на голове; по одну сторону его стоял малец с святой сечей[33], или огромным ножом, разлагающим жертву на части; по другую сторону, другой малец держал кованый ларец с Ливаном; еще двое держали рукомойню, блюдо и утиральник. Хор певцов, гусляры, дудари[34] и сопцы, стояли также по сторонам; за ними девы хорицы и игрицы, в красных сарафанах, под покрывалами…