В дверь поскреблись. Вошла мама, что-то разыскивая у нее в комнате, включила машинально репродуктор, открыла крышку рояля, пробежала пальцем глиссандо; ничего-то она не искала, никакой розовый шарф, на который сослалась, подбираясь поближе к Тае, просто пришла с неотложной беседой. (Господи, и тут не спрятаться, достанут!) По радио заиграли бодрый марш из «Фауста». Мама моментально выключила радио, заявив, что в последнее время не переносит Верди.
— Это не из «Аиды», — раздраженным голосом сказала Тая, — неужели не узнаешь?
— Да, да, — рассеянно сказала мама, присматриваясь к ней.
Для откровенного разговора маме необходим был разбег, которым послужил ее рассказ об учениках-вечерниках; хорошие ребята, хоть и недостаточно развитые, воспитанные, но с ними еще интересней, чем с маменькиными сынками и доченьками, которые учатся в обычной школе, благодарная публика, восприимчивая, музыку на уроках с удовольствием слушают. Все это отрадно, люди, полюбившие книгу и музыку, должны совершать в жизни меньше дурных поступков, это мое убеждение, горячась, говорила мама. Тут бы Тая с ней поспорила, но к чему? Об учениках рассказала живо, интересно, но все это была увертюра. Наступила пауза. Тая нахмурила брови. Мама переменила выражение лица и позу. Она сидела за столом, Тая на своей кровати. Мама со стулом подъехала ближе.
— Речь пойдет о Геле.
И слава богу. Тая почувствовала облегчение. Не хватало только, чтобы мама заговорила о том, чем сейчас интересовались все, — Таиным будущим, это была болезненная для нее тема. О Геле всегда пожалуйста. Что может быть приятнее, чем поговорить о Геле. С Гелей все ясно, окончит мединститут, без куска хлеба не останется. Геля — это не больно.
— Не знаю, пишет ли тебе Геля о своем Олеге, — произнесла мама, испытующе глядя на нее, но Тая перебила ее:
— Пишет.
— Вот как, — продолжала мама, — не знаю, что именно она тебе пишет, но там — беда.
И замолчала, ожидая вопроса. Тая была вынуждена задать его:
— Какая еще беда?
— Не сердись, детка, я не преувеличиваю на этот раз. Беда.
— Надеюсь, она не в положении?
Мама покраснела и отвела глаза.
— Пожалуйста, — сухо произнесла Тая, — говори все как есть, я не ребенок.
— Да, — огорченно проронила мама, — я понимаю. — Она смотрела, как Тая вертит в руках куклу. Кукла мешала. Тая усмехнулась и отбросила Мерседес в ноги.
— Значит, ты думаешь, твоя сестра способна... то есть у нее могут быть те отношения, при которых... которые... словом, как у мужа и жены?
В неумении мамы называть вещи своими именами заключалось что-то мучительное для Таи. Страх перед словом — куда уж тут перед делом, перед поступком, и как следствие этого страха — вот эта самая жалкая вечерняя школа, хотя с ее умом и красноречием могла бы блистать в университете... да еще и Гелин никому не известный удивительный голос. О, эта проклятая боязнь наступить кому-то на ногу, когда вокруг только и делают, что пихают друг друга локтями.
— Одним словом, — стараясь угодить Тае, решительным тоном сказала мама, — она страшно любит этого человека и готова ради него на все. Ей скоро двадцать четыре года, пора думать о будущем, а он все морочит ей голову, но жениться на ней, видимо, не собирается.
— Откуда такие сведения?
Мама, смутившись, примолкла. Видно было, что она собирает в себе силы для какого-то решающего признания.
— Откуда тебе это известно?
Мама, наклонив упрямо лоб, сказала:
— Я была у него втайне от Гели.
Вот оно что.
Тая прикрыла глаза. В который раз появилось ощущение, что как она ни цепляется за жизнь, как ни старается, ее обеими руками отталкивают от того, за что она держится из последних сил, и делает это не коварный враг, изощренный недоброжелатель, а самые родные на свете люди, с которыми невозможно бороться, от которых нельзя откреститься. Бессильное и мучительное чувство своей зависимости ото всего: болезней матери, ее неумелого стремления наладить их общую жизнь, от неудач сестры в эту минуту так сильно и пророчески заговорило в ней, что все ее мелкие достижения, с трудом и отвагой отвоеванные рубежи показались погребенными под полной безнадежностью. Нет, из этого вовеки не выкарабкаться. Это — как камни на ногах, как гири, не взлететь. Вечная готовность матери к несчастью и почти радость, когда оно наконец разразилось: я же говорила, я предчувствовала! — и ее запоздалые неуклюжие попытки изменить ход судьбы.