Быстрей! Быстрей!
Но как бы я не спешил, как бы не торопился вперед, моя скорость была близка к черепашей. И даже хуже! Я полз, словно улитка по пищеводу железного монстра. И только спустя настоящую вечность заветная цель была достигнута. Еще через несколько минут я, наконец, ощутил под ногами твердую землю.
- Чертовщина, - поднимая воротник пальто, я обронил в след уезжающему ‘всаднику без головы’.
Хмара, тяжесть, уколы капель.
Все это обволакивало меня, подобно удаву, который скручивал глупого кролика в своих “объятьях”. Улицы пронзал холодный атлантический ветер, здания покрылись ‘гусиной кожей’. Температура моего тела, казалось, неумолимо стремиться к нулю.
Свое спасение я заметил не сразу, пришлось пройти целый квартал в сторону ‘Каменного Часового’. Совсем неприметная дверь, огромные окна от пола до потолка и на одном из них по кругу устроилась яркая надпись ‘Lamb & Flag’.
Да, то, что нужно. Мне стоит чуть-чуть согреться и выпить пару пинт пива.
Вопреки ожиданиям, что хотя бы тут, в одном из известнейших пабов Лондона, где всегда душно от разговоров, накурено спорами, и яблоку негде упасть по причине отсутствия свободных мест в бушелях, будут люди, вопреки ожиданиям здесь царила полнейшая тишина. И было пусто. Лишь в дальнем от входа углу сидел мужчина лет тридцати пяти с легко узнаваемой ‘guantanamera’ в руке.
- Не местный - подумалось мне, и я посмеялся своим мыслям.
Мужчина что-то аккуратно рисовал в своем блокноте. Мне не удалось разглядеть, что именно, сколько бы я не старался следить за движениями его руки. Издалека мне было чертовски плохо видно. И все же я был безумно рад, что моим единственным соседом в этом пустом пабе оказался именно он. Мой старый-старый из какой-то прошлой жизни знакомый. Я не помнил его имени, и не помнил подробностей нашей прошлой встречи. Но все в облике этого человека, в его аккуратных жестах, даже в его манере изредка поднимать глаза от блокнота и внимательно осматривать пустой зал, все это казалось мне страшно родным.
А еще… еще я немного завидовал ему. Этот мужчина делал то, чем я с удовольствием занялся бы сам, будь у меня сейчас под рукой клочок бумаги. Или салфетка… Хотя бы - салфетка.
Я оглянулся. Но на столах и даже на барной стойке не было ничего похожего на бумагу. Большое упущение для владельцев паба. Это ведь сейчас популярно, черт побери.
Человек приходит в людное место, заказывает чашку кофе (или пива, как мой старый закомец с ‘guantanamera’ на столе перед ним), затем достает тетрадь, ручку и ограждает себя от толпы неровными штрихами чернил. Еще через некоторое время он поставит дату в конце, и по истечению нескольких недель или, может быть, лет он найдет этот клочок бумаги и посмеется над своими художествами, подвергнув критике на подобии ‘И это был я? Никогда’.
И всё. Всё. Понимаете?
Я вздохнул. Никакой ручки и никакой исповеди на белом листе. Ну и, к черту. В этом пабе хотя бы тепло и уютно.
Повесив пальто на вешалку и забрав из внутреннего кармана зажигалку и сигареты, я устроился на высоком стуле и щелкнул по звоночку на стойке.
Спустя мгновение из недр ‘кладовой’ показался бармен.
- Good evening, sir. Have you made your choice?
- Эмм, да. Черт. Hello. I would like a pint of Bombardier.
- Wait a minute, I’m just coming.
С этими словами мужчина удалился, и я опять потерял контакт с миром, оставшись наедине с дымом сигары человека в углу.
Часы пробили 21:00.
Непонятный ход времени убивал, медленно разлагал на атомы мое сознание и мысли, которые обычно роем пчел снимали пыльцу идей и замыслов и уносили куда-то в неизвестность. Но сегодня все иначе.
Да и вообще, почему Лондон?
Может, это навеяно его неоднозначной историей, а может серостью, которая правит состоянием людей? В чем смысл?
Низкая спинка высокого стула (забавно кстати) въедалась в позвоночник. Она была настолько неудобной и бессмысленно-глупой, что пришлось окинуть взглядом многообразие свободных мест, среди которых успешно был найден с виду недурный диванчик. Я решил перебраться к нему.
Сигарета, искра, и плотный дым медленно устремился к дубовому потолку. Я внимательнее оглядел темный зал. Атмосфера царила невероятная, глубина эпох и поколений осталась почти везде: на столе вырезанная надпись ‘Генри Хатис. 1856 год’, на стене - ‘Артур Мидл. 1715 год’, на боковине дивана - ‘Ванёк. Питер. 2007 год’.
- Да уж, Ванёк, прости, братан, но ты в этой системе лишний, - и я повесил свою сумку так, чтобы ее лямка закрывала надпись.