Как бы эти построения ни ласкали слух, нельзя не придти к заключению, что они представляют собой попытку выдать желаемое за действительное.
Предлагаю теперь взяться за вопрос о преступлении закона. Согласно анархистам, преступность порождает неправильный общественный строй, при устранении которого не будет и соответствующих деяний. Без сомнения, сказано очень много верного. В идеальном обществе грабить будет незачем, а склонность к насилию можно значительно смягчить лучшим образованием. Но всему есть свой предел. Не будь люди развращены государством, всё равно среди них найдутся психопаты, а то и так называемые маньяки. Вряд ли кто будет бороться за свободу таким людям, хотя чёткой грани между серийным убийцей и неадаптированной личностью нет. Как бы общество ни было благоустроенным, кто-то всё равно будет убивать из зависти. Многих сейчас сдерживает страх наказания, устранить который значит сделать убийство нормой. В свою очередь отмена государственных санкций может подогревать общественную истерию, провоцировать самосуд. Большинство людей так устроены, что они готовы мстить даже не самым плохим членам общества: Спинозу толпа почти растерзала за подозрение в лояльности ко Франции, тогда воевавшей с родиной философа. Да и без этого вполне возможен организованный заговор против анархии ради восстановления античных репрессий. Родись, например, Наполеон в кропоткинском обществе, неужели бы он смирился с невозможностью применить свой талант? Ничто, кроме государства, не помешает гонористым людям сформировать вооружённую банду и порабощать мирных жителей, горько обманувшихся в общечеловеческой тяге к свободе. Вряд ли анархистская идея совместима с муштрой в любительских армиях, как угодно оправдываемых. Даже если захватчики не придут из-за границы, они вполне могут оказаться и доморощенными. Так что пока неустранима воля к власти, ничто не гарантирует нам её нереализованности — кроме организованного общественного принуждения.
Как нам не хочется, а всё равно никуда не деться от вывода, что анархистский идеал вседозволенности несовместим (в крайнем случае, пока) с милой анархистам стабильностью. Чтобы построить и защитить общество, максимально приближенное к их утопии, всё равно должны быть определённые запрещающие нормы права. Их можно рассортировать по трём рубрикам:
антиворовские нормы,
антинасильственные нормы,
антиантианархистские нормы.
Вкратце мы повторим сказанное в применении к определённым видам преступлений.
Имущественные преступления. Без сомнения, что анархия устранит нищету, поэтому с голоду никто воровать не пойдёт. Но правда ещё и в том, что голодные кражи отнюдь не бóльшая и не опаснейшая доля всех покушений на собственность. Предлагаемое безвластниками нормирование предметов роскоши оставит многих людей неудовлетворёнными. Работникам же общественных складов предоставят все возможности для растраты и казнокрадства, что даже многие произведения искусства отныне не будут общественным достоянием. Можно доказывать, будто подобные формы кражи предотвратимы общественным осуждением, однако групповое табу действует только на членов группы. Общность же людей, сформированная в воровских целях, может сослужить своеобразной контркультурой, не проницаемой для общественного мнения. Возмущение социума вполне может её разрушить, однако тогда придётся вернуть бездушность уголовного права или слепую поспешность линчевания. Если же принять нашу версию экономического принуждения к труду, потребность в краже и её наказании будет ещё больше.
Насильственные преступления. Жестокое обращение с детьми, преступления на почве ревности, изнасилование и прочее подобное в той или иной степени уместны в любом обществе. Для выживания и освобождения слабых крайне необходимо предупреждать подобные деяния. Закрыть на это глаза, и можно ожидать ужесточения общественных обычаев, беспримерные зверства войдут в прецедент. Хорошо, если анархисты правы, а идеальная экономика не допустит бесчеловечности без поддержки закона и без ущерба свободе. Но в противном случае придётся насилие останавливать насилием.
Политические преступления. Для безначалия куда более важны другие ограничения свободы. Мне сложно представить, чтобы безвластное общество мирилось с вооружёнными группировками и чтобы можно было их предупреждать без всеобщего запрета на оружие. Ведь так антианархистская оппозиция способна организоваться и развязать гражданскую войну. Но мало дать запрет, надо ещё проследить за его выполнением — ущемить свободу граждан. Несомненно, что со временем политический террор утратит свою популярность, как дуэльные разбирательства в наш век. Однако подобная смена аттитюда едва достижима без правовых санкций. И это без учёта межнациональных проблем (смотри ниже), которые, очевидно, увеличат потребность в применении силы.
Если мы с отвращением убеждаемся в необходимости уголовного права, то нужно задаться вопросом: как быть с преступностью? Как пафос гуманизма и уважение к свободе совместить с объявлением чего-либо вне закона? Прежде всего следует уяснить необходимость устранения понятий вины и греха. В наше время общество озлобляется на правонарушителя, что по идее должно предупреждать преступление, а на деле причиняет человеку страдание. Делают всё возможное, чтобы сломить преступника, подорвать его уважение к себе. Даже те удовольствия, которые способствовали бы его цивилизованности, ему запрещены — просто потому, что это удовольствия, а ему полагаются одни страдания, от которых только усугубится огрубление и деградация личности. Речь, конечно, не о тех пенитенциарных учреждениях, что глубоко исследовали возможности перерождения правонарушителя. Подобные учреждения, особенно американские, действительно оправдали себя замечательными результатами, но всё равно остаются исключением из правила — правила заставлять правонарушителя чувствовать общественное неудовольствие им. От подобного обращения человек становится либо дерзким и озлобленным, либо покорными и раболепным. Оба варианта являются только злом. Ничего хорошего нельзя ждать от наказания, воплощающего собою осуждение.
Когда по болезни человек представляет опасность для общества, то ограничивают свободу его перемещений, но никак не вменяют ему это в вину. Друзья, наоборот, забрасывают его состраданием. Для своего исправления он пользуется достижениями науки, не возражает против покушения на его свободу. Тот же самый подход должен быть выдержан при врачевании преступления.
Считается, конечно, что всякое противоправное деяние корыстно, поэтому страх наказания необходим для борьбы мотивов. Однако это не означает, будто закон часто преступают по собственному выбору, особенно в случае преступлений на почве страсти. Даже если человеком тут движут корыстные интересы, очень важно предупредить преступление, а не причинить преступнику страдания. Если он страдает от профилактического процесса, то на это надо смотреть, как на боль при хирургической операции. Кого на преступление толкает тяга к насилию, тот подлежит заботе психологов и психиатров, способных вызывать более приемлимые побуждения. Кто преступает закон из корыстных соображений, тому надо внушить лучшее понимание своих интересов, оптимальней всего воплотимых в прислуживании обществу. Крайне важно ради этого расширить кругозор преступника, масштабы его желаний. В наше время человек может страдать от недостаточной любви со стороны ближних, что едва возможно исправить по причине враждебности его к ним. Тюремная же администрация игнорирует эту проблему, не пытается войти в положение каждого заключённого. Он заперт в камере, не видя горизонта, а видя лишь грубость охранников, ужесточаемых своей профессией. Человека торжественно объявляют врагом общества. Он вынужден исполнять однообразную, скучную работу. Его ничему не учат и не побуждают к самосовершенствованию. И стоит ли удивляться, что после подобного обращения он ничуть не менее враждебен к обществу, чем до него?