– Да что не так-то?!
– А в прошлый раз ты это иначе рассказывала, Полюшка.
– Что с того-то - в прошлый?! То прошлый и был. Я тебе что ж, не по писаному ведь, - Пелагея, кажется, смутилась.
– Что ты, голубка, - покаянно повесил голову Гурьев. - Я ведь просто понять хочу.
– И как у тебя голова не пухнет, - улыбнулась Пелагея, запуская Гурьеву пальцы в шевелюру и ероша ему волосы на макушке. - Вот уж дотошный, беда с тобой! Нет у меня книжек-то, Яшенька. Всё, что за мамкой выучить успела, а она померла, мне ещё и двенадцати годков не исполнилось.
– А что, были и книжки? - удивлённо приподнялся, опираясь локтем на жёсткую, пропечённую солнцем степную землю, Гурьев.
– Были, а как же. Остались там, - Пелагея махнула рукой в сторону границы. - Без книжек много и не упомнишь. Как бежали за речку, так не до книжек было.
– А хочешь, я тебе привезу? - Гурьев наклонил голову к левому плечу.
– Скаженный, - улыбнулась Пелагея. - Разве найдёшь их теперь?! Сожгли, не иначе. Жалко. Ну, ничего, и так проживём.
Пелагея достала нож, который носила всегда на шейном шнурке. Гурьев и прежде видел его, но мельком.
– Дай-ка мне на кинжал твой взглянуть, Полюшка.
Он протянул было руку, но получил шлепок:
– Нельзя.
– Отчего же?
– Нельзя, говорю, да и всё! Не простой это нож. Нельзя никому его трогать чужому.
– Разве я чужой? - тихо спросил Гурьев, заглядывая ей в глаза.
Поколебавшись мгновение, Пелагея протянула ему нож рукоятью вперёд. Он взял осторожно, внимательно рассмотрел. Нож странноватый - чёрная, толстая рукоять морёного дерева, клинок недлинный, вершка два, но обоюдоострый. И работа - так себе, прямо скажем, не блещет. Гурьев вернул нож Пелагее:
– А хочешь, я тебе новый сделаю?
– Что, мой не глянулся?
– Нет, - честно сознался Гурьев. - Ей-богу, у меня лучше выйдет.
– Ну, сделай, - кивнула, соглашаясь, Пелагея. - Может, и правда. Этот я сама точила, да, видать, не рукастая я на такое.
Нож у Гурьева удался на славу. Узкий, с неглубоким долом, обоюдоострый клинок, по форме напоминающий остролист, с полировкой, отчётливо выявляющей структуру металла, и наборной рукояткой из кожаных шайб. Он надел женщине на шею чехол, - тоже кожаный, многослойный, с защёлкой-фиксатором, что не позволял ножу выскользнуть, даже зацепившись за что-то случайно:
– С обновкой тебя, колдунья моя.
Пелагея опустила глаза, рассматривая чехол, а Гурьев любовался.
Полюбоваться, что греха таить, было чем. Он даже немножко гордился собой, - совсем чуть-чуть, потихоньку: такая женщина, - и его! Пелагея даже и не думала прятать от кого бы то ни было эту свою отныне безраздельную ему принадлежность - ни от самого Гурьева, ни от окружающих. Гурьев без стеснения принимал её знаки внимания - и вышитую рубашку, и поясок, и узелки с обедом. Это было так же естественно для Пелагеи, как дышать. Она знала о предстоящей разлуке. Ведь Гурьев спокойно и ясно говорил об этом, а Пелагея уже знала - как он скажет, так и будет. Её почему-то не волновало это ничуть. Как будто.
Тынша. Октябрь 1928
Начало месяца выдалось необычайно жаркое днём, хотя ночами иногда становилось совсем по-осеннему зябко. Старики судачили: давно такого не было, чтоб бабье лето тянулось столько… Вернувшись вскоре после заката из очередной своей "экскурсии", Гурьев вошёл в горницу, где Тешковы уже вечерять собирались, его дожидаться уставши, выложил из котомки на стол небольшой свёрток и подкрутил фитиль у лампы, чтобы давала побольше света:
– Поглядите, дядько Степан, - он развернул тряпицу. - Попадалось кому ещё тут такое дело?
Кузнец взял двумя пальцами самородок, тянувший никак не меньше, чем на две с половиной - три унции. Повертел, ковырнул ногтем, пожевал губами. И выругался:
– Ну, не было печали! Где ж ты его выкопал-то?!
Гурьев достал самодельную карту, даже не карту - кроки, показал место, пояснил:
– Больше брать не стал - припоздниться не хотелось, дядько Степан. А что, разве никто там раньше не бывал?
– Припоздниться, говоришь, - Тешков огладил бородищу ладонью. - Бывал, не бывал… Плохие это места, Яшка. А год назад двое казаков с соседней станицы сгинули аккурат в этом месте. Так и следа не нашли. Лучше б ты уж Палашку за сиськи держал, что ли, чем шляться-то там!
– Одно другому не мешает, дядько Степан, - улыбнулся Гурьев. - Я завтра туда снова поеду, с самого утра.
– Нет.
– Да что вы, дядько Степан?
– Говорю тебе, Яшка, - гиблые там места!
– Это всё глупости, Степан Акимыч, - сердито, новым каким-то тоном сказал Гурьев, и как-то по-новому усмехнулся. - Я не намерен разворачивать промышленную добычу, но оставлять самородное золото просто так валяться - это, извините великодушно, просто идиотизм. Плохие места. Суеверия, и ничего больше.
Место и в самом деле было плохое - это Гурьев почувствовал и без пояснений Тешкова. Что же могло до такой степени напугать людей, чтобы они не решались даже заглянуть туда, где золото в самом прямом и первозданном смысле этого слова валяется под ногами?! Бандиты? Но почему не увидел он нигде даже намёка на человечий след? Такое чувство, что место это вынырнуло из небытия прямо у него, Гурьева, перед носом. Да хотя бы поэтому следует во всём непременно и тщательно разобраться, решил он.
– Ты вроде как кузнечному делу учиться приехал? Вот и учись! - хлопнул Тешков в сердцах по столу рукой. - Или золото мыть побежишь? Да и сколь его там?
– Сколько не есть - всё наше, - упрямо наклонил голову набок Гурьев. - Два дня, Степан Акимыч. Завтра и послезавтра.
За два дня он планировал собрать хотя бы самородки. Почти всё, что он успел увидеть, было чистым золотом - вкрапления кварца если и имелись, то минимальные. Из каких глубин выносила вода Тыншейки это богатство? И кто его охраняет?
– А потом что?!
– А потом - посмотрим. Песок я мыть не собираюсь. В одиночку, во всяком случае. Вы только Полюшке не говорите, изведётся вся.
– Оно и видно, что ты городской и нехристь, - вздохнул кузнец. - Это не бирюльки, Яшка. Смотри, я тебя упредил!
На следующий вечер Гурьев вернулся с двумя полными кошелями - никак не меньше шести фунтов. Одни самородки, - побольше, поменьше. Кузнец закряхтел:
– Что делать-то станешь, Яшка?
– Сейчас вот прямо - ничего, - он пожал плечами. - До следующего раза, как в Харбин поедем, пускай полежит. Есть у меня мысли кое-какие.
– Чудной ты хлопец, - помотал головой Тешков. - Это ж богатство какое!
– Да какое там богатство, - отмахнулся Гурьев. - Богатство, дядько Степан, по-другому выглядит и иначе пахнет. А это так. На булавки.
– На була-а-авки?! - опешил кузнец. - Да тут… тыщ на сорок рублёв, ежели не поболе, старыми-то! Я сроду деньжищ таких в руках не держал!