— Оставайся со мной, детка, — тихо говорю я, солнце эффектно поднимается над горизонтом, когда мою машину заносит на повороте.
— Я никогда не оставлю тебя, — говорит он. — Не по своей воле. — Он выпрямляется, слегка тянет меня за руку. — Мне очень жаль, Лана. За все, через что я заставил тебя пройти.
— У нас впереди целая жизнь, чтобы поговорить об этом. — Я сжимаю его руку. — В данный момент меня больше волнует Джиллиан. Брэнт… она…
— Сумасшедшая, — заканчивает он с рычанием. — Безумнее меня, — добавляет он с язвительным смешком.
— Нам стоит позвонить твоим родителям? Я пытаюсь продумать ее дальнейшие действия. Возможно, будет лучше поговорить с ними до того, как это сделает она. — Я неохотно высвобождаю свою руку из его, обеими ладонями обхватываю руль, чтобы он не почувствовал охватившую меня дрожь. Меня трясло от гнева, на себя, Брэнта и на то, как эта женщина манипулировала нашей жизнью. — Я имею в виду… Брэнт, она привязала тебя у себя дома. Что за больной человек так поступает?
— Что, если я опасен, Лана?
Его голос тих, но это был огромный шаг вперед.
Я притормаживаю, перевожу взгляд на него.
— Ты не опасен, Брэнт.
— Брэнт не опасен. Но ты сама сказала, что у меня есть другие личности, что, если одна из них… — Он наклонился вперед, схватившись за голову. — О, боже.
— Что?
Я торопливо протягиваю правую руку, левой выкручиваю руль, чтобы повернуть к нашим воротам. Тормошу его колено, когда несусь по нашей подъездной дорожке. Хватаю его за рубашку, когда переключаюсь на парковку. Пытаюсь достучаться до него, но он игнорирует меня, держась за голову и раскачиваясь из стороны в сторону.
— Двенадцатое октября октября, — шепчет он. — Боже мой. Двенадцатое октября.
Я ничего не говорю, жду, пока он повторяет дату, которая для меня ничего не значит. Затем он замирает. Перестает раскачиваться и опускает руки, он выглядит спокойным, когда поднимает голову и смотрит на меня.
— Я помню, — мягко говорит он. — Я вспомнил, что произошло двенадцатого октября.
ГЛАВА 62
Брэнт
Не было момента, когда бы я не почувствовал переключения, когда это бурлит во мне и заменяет одного человека другим. Не с чем бороться. Не с кем бороться. Я открываю глаза в незнакомом месте. Смотрю по сторонам, рассматривая окружающую обстановку, и затем продолжаю жить.
Наш разум уникален тем, что он подобен младенцу в своем восприятии того, что ему показывают. Меня не удивляет то, что я не помню вчерашний день, потому что у меня не всегда был вчерашний день. Для меня это нормально. Эта личность никогда не жила иначе. Мне не кажется странным внезапно очнуться и оказаться в ресторане на середине трапезы, потому что это все что мне известно. Это моя жизнь. Обычные люди, как вид, не ставят под сомнение тот факт, что мы закрываем глаза, и — в течение восьми часов — время проходит буквально в мгновение ока. Не подвергается сомнению тот факт, что, можно говорить во сне, провести краткий разговор посреди ночи с супругом — разговор, о котором ничего не вспомнишь. И точно так же, как это не ставится под сомнение, я никогда не ставил под сомнение те два десятилетия, когда все не всегда имело смысл. Во всех провалах в памяти или внезапных изменениях местоположения я винил лекарства, их побочный эффект.
Но сейчас, внезапно, я кое-что вспомнил. Один день, о котором размышлял двадцать семь лет.
Когда я открыл глаза двенадцатого октября, я мало что помнил о своей жизни, кроме нескольких простых фактов. Меня звали Дженнер. Мне было одиннадцать лет. На соседней улице жила девочка по имени Триш, у которой была ручная мышь, но она не разрешала мне с ней играть. Несколько недель назад она показала мне крошечную, дрожащую фигурку, и я потрогал ее. Бледно-белая с красными глазами, я ткнул ее слишком грубо, и она оттолкнула меня. Она прижала питомца к груди и закричала, чтобы я больше никогда к нему не прикасался.
Я отвлекся. Меня зовут Дженнер. Женщина передо мной была мне незнакома даже несмотря на ее авторитетный вид. Я хотел к маме. Хотел оказаться в своем синем доме со сломанными перилами на крыльце и кувшином чая со льдом, запотевшем от конденсата, в холодильнике. Я не хотел находиться в подвале с женщиной с плотно сжатым ртом и темными глазами, от которой пахло уксусом и кофе, и она, не переставая, тыкала пальцем в листы бумаги передо мной.
— Сосредоточься, Брэнт. Умножай дроби. У нас мало времени.
Я не понимал эту кучу дерьма. Цифры над и под линиями. Кривой крест, который, как мне известно, означал умножение, но я не умел умножать. Я оттолкнул бумагу и посмотрел на нее. Сказал единственную правду, которая не звучала глупо.