Заметив на моем лице все эти вопросы, Людвик холодно вскинул голову:
— Ты мне не веришь?
— Почему же… — неубедительно протянул я.
Мы молча пошли через сад, мимо беленых стволов, которые ярко светились в опустившейся предгрозовой темноте. Внезапно зашумело над нами, на землю с небес низвергнулся дождь. Мы юркнули под яблоню. Здесь было еще сухо и тепло, тогда как дождь уже принес в сад прохладу.
— Значит, ты все-таки примкнул к русским?.. — спросил я осторожно, припомнив разговоры отца о русских нигилистах, которые смущают умы поляков вредными идеями. Эти разговоры особенно участились после того лета, когда русские студенты «ходили в народ».
Людвик помолчал. Высунул из-под густой листвы руку, подставил ладонь каплям.
— Откуда у тебя это? — задумчиво спросил он и вдруг резко повернулся ко мне и закричал: — Ну, скажи — в тебе откуда — это?! Ну, отец — я понимаю! Ну, матушка… Но нам-то зачем?! Мы здесь родились и выросли, среди украинцев и русских, мы в гимназии с ними бок о бок… Скажи: на каком языке мы лучше говорим — на польском или на русском? Только честно!
— Не знаю, — пожал я плечами.
— А я знаю! Увы, на русском, брат мой! Ибо мы и сейчас на нем разговариваем, а это означает, что нам так привычнее! Так какого же черта ты так говоришь! «Примкнул к русским»! Да я от них никогда и не отмыкал! И ты тоже.
Я растерянно улыбнулся. Мне в голову не приходило, что мы с Людвиком разговариваем сейчас на русском. Это само собою получалось: когда по-польски, когда по-русски… Людвик выбрал убедительный аргумент.
— Я хочу, чтобы поляки узнали о социализме, — сказал он и, заметив, что дождь не собирается утихомириваться и уже пробивает листву яблони, бросился бегом к дому. Я побежал следом, скользя по мгновенно намокшей глинистой дорожке.
— Людвик, я тоже хочу в Варшаву! — кричал я сквозь шум дождя и раскаты грома в небесах.
Он не слышал меня.
Обед прошел под грохот воды, хлещущей из водосточных труб за прикрытыми окнами. Оттого, вероятно, все были возбуждены более обычного. Отец налил нам с Людвиком по рюмке вишневки, взял свою двумя пальцами за ножку.
— Мы со Станиславом приняли решение, — объявил он. — Наш сын и брат едет продолжать образование в Вену…
Сестры притихли, уважительно поглядывая на меня.
— …Я желаю ему удачи в делах. Пусть помнит всегда о чести семьи Варыньских. Да свершится воля господня!
При последних словах отец покосился на Людвика. Брат усмехнулся: он понял — кому предназначены слова о чести семьи.
Матушка подлила масла в огонь.
— Вот и дождались, что Станислав обогнал Людвика. Кто бы мог подумать! — покачала она головой.
Людвик вспыхнул, дернулся. При его самолюбии такие слова — хуже проклятия! Я бы на его месте даже не заметил.
— Каждый выбирает поприще согласно своему убеждению, — дрожащим голосом проговорил он. — Бывает и так, что поприще это не всем заметно…
— Не понимаю, что ты хочешь сказать… — вздохнула матушка.
Гапа уже наливала борщ — густой, свекольного цвета, с одуряющим запахом, валившим из кастрюли вместе с паром. Отец потянулся за красным стручком перца, принялся полоскать его в борще.
Некоторое время за столом царила тишина. Я улыбался про себя, хотя хранил на лице серьезную мину. Сказать бы им сейчас, что Людвик собирается в Варшаву бунтовать бедняков против господ! То-то было бы шуму!
— Я должна объявить вам, господа, — начала вдруг пани Филипина, обводя нас своим всегдашним приветливым взором, — что я тоже уезжаю. Прошу пана Северина о расчете.
Девочки перестали жевать, уставились на учительницу. У Ядзи начали набухать на глазах слезы. Я, признаться, был тоже ошарашен. Людвик отнесся к заявлению пани Филипины спокойно. Как видно, он уже знал. Зато матушка оживилась. Она всплеснула руками и воскликнула с притворным испугом:
— Но как же так? Куда вы от нас, пани Филипина?
— Я еду в Варшаву. Пришел вызов из Варшавского учебного округа. Я подавала туда письменное прошение. Теперь меня вызывают на экзамен, — спокойно объяснила пани Филипина.
— Какой же?
— Я хочу стать народной учительницей.
— Вот как!.. — воскликнула матушка на этот раз с искренним чувством удивления.
Я видел, что удовлетворение от того, что учительница уедет и кончатся эти слухи, боролось в матушке Пелагии с обидой: неужели учительнице так плохо в доме, что она решила променять его на место в сельской школе? Словно предупреждая ее расспросы, пани Филипина сказала:
— Не подумайте, бога ради, что я чем-нибудь недовольна. Мне было очень хорошо в вашей семье. Я с большим сожалением ее покидаю. Но так надо. Я всегда мечтала о том, чтобы учить крестьянских детей. Кроме того, дети подготовлены в разные классы гимназии, им полезнее будет продолжить образование там…