Вячеслав Константинович начал читать, чему-то улыбаясь — то ли собственной молодости, то ли легкомысленной дерзости юного польского нигилиста, осмелившегося прислать письмо на его имя, а скорее — тому и другому одновременно. Но по мере чтения письма лицо его обретало суровость.
Г-ну Плеве. Прокурору Суда. В Канцелярию Следственной комиссии. 10/Х 1878, в пути.
Милостивый Государь!
Мне удалось благополучно перейти границу, и не стал бы я утруждать Вас своей особой, если бы не события, которые имели место в последнее время. При обыске у Александра Грабовского (Хмельная, № 38) найдены были вещи, которые принадлежат мне и которые я передал на хранение, не сказав, что это такое. Ключ от чулана всегда находился при мне, и лишь накануне обыска, принесши пачку русских книжек, я забыл взять его с собой. Там были: две пачки польского шрифта (на один печатный лист), два валика, доска, подставка для станка, красивая коробка с польскими книжками и моими бумагами, револьвер и патроны (этот револьвер мне удалось вынести из моей квартиры на Маршалковской ул. Прошу примерить найденные там патроны) и небольшой кинжальчик. Револьвер и кинжал я по рассеянности оставил вместе с ключом в комнате, а не в чулане, патроны же сунул в чей-то узелок. Томашевского Яна я уговорил бежать и дал необходимые бумаги. Даю показание и при случае лично подтвержу, утаить его Вы поэтому не можете. Подходящий же случай подвернется, потому что я вернусь в Польшу и буду продолжать работу в раз и навсегда избранном направлении, а при той конституции, которую дала нам последняя война, любой честный человек, даже сидя тихо, не может не быть просеян сквозь фильтр Десятого павильона, III отделения и проч. Стало быть, я буду иметь достаточно шансов на встречу с Вами, разве только если Албанская лига, побив Австрию, побьет и вас и объявит бедному вашему народу конституцию, как это намеревались сделать турки, а в Сухум-Кале даже и сделали. Итак, преследуйте нас, господа, как вам угодно, вам платят за это, но предупреждаю, что если преследование лишится того слабого оттенка человечности, какой оно носило, но сейчас уже начинает терять, — то вследствие известного инстинкта, инстинкта самосохранения, которого вы за социалистами признавать не хотите (убили и скрылись. «Голос»), это вызовет с нашей стороны проявления, не очень-то приятные для наемных исполнительных органов. Ведь должны же мы как-то обороняться! Платить вам больше золота, чем правительство, мы не можем, поскольку его не имеем, — значит, мы должны вселить в вас страх. Вы очень цените жизнь, для приятного времяпрепровождения вы не останавливаетесь и перед убийствами, а посвятить эту жизнь чему-нибудь вы не умеете. Право, господин прокурор, лучше иметь поменьше крестов (орденов), да быть уверенным, что их носить будешь. Жаль, что не могу довериться настолько, чтобы указать Вам адрес; я бы мог многое объяснить Вам, если бы Вы предложили мне вопросы, из которых я мог бы узнать, что именно Вам известно. Однако оставим это до личной встречи.
Остаюсь с почтением перед властью, каковой Вы, милостивый государь, обладаете над моими бедными единомышленниками, привет которым шлет Ваш покорный слуга
Людвик Варыньский, он же Ян Бух».
Плеве задержался над строчкой «мы должны вселить в вас страх» и подумал, что тогда, двадцать шесть лет назад, он не испугался — о нет! — хотя уже были убиты Мезенцов и Гейкинг, уже покушались на Трепова и Котляревского. И даже после чудовищного первомартовского покушения страх еще не вселился в душу Вячеслава Константиновича, ибо он твердо был уверен в том, что личным своим талантом и умением сможет обуздать зарвавшихся революционеров и тем вписать свое имя в историю России. Но гидра оказалась живучей, и вот теперь он боится…
Тот молодой поляк давно в могиле. Пятнадцать лет минуло, как его зарыли за крепостной стеной Шлиссельбурга, на каменистом берегу Ладоги. Вячеслав Константинович уже был товарищем министра, когда закончился Варшавский процесс «двадцати девяти» и его корреспондента провезли в арестантском халате из Варшавы в Шлиссельбург. Собственно, Шлиссельбург был выбран не без участия Плеве. По приговору военного суда его давний знакомец получил шестнадцать лет каторжных работ и мог бы, подобно другим своим товарищам, отбыть этапом на Кару, однако в министерстве внутренних дел решили по-иному. «Кара для Варыньского слишком легка, — произнес тогда Плеве и, сделав секундную паузу, чтобы подчиненные смогли оценить тонкую игру слов, добавил: — Я знаю этого молодца слишком хорошо. Он постарается бежать оттуда». Место в России, откуда никто и никогда не убегал, было одно — Шлиссельбургская крепость, заново приспособленная под тюрьму при том же Плеве. Посему товарищ министра, подписывая отношение министру юстиции графу Набокову, счел уместным предупредить Дмитрия Николаевича об особой опасности государственного преступника Варыньского и о желательности избрания в качестве места заключения Новой тюрьмы Шлиссельбургской крепости. «Посмотрим, как он будет оттуда вселять в нас страх!» Камень с сердца упал, по крайней мере один из грозивших ему возмездием не сумеет выполнить своего замысла…