И все же Вячеслав Константинович не смог отказать себе тогда в странном удовольствии взглянуть на этого человека. Нет, не устраивать ему допрос, не посещать его в тюрьме — упаси бог! — слишком мелка была эта политическая сошка… но взглянуть на дерзкого полячишку, обещавшего ему страх, Вячеславу Константиновичу хотелось. Поэтому он в начале марта восемьдесят шестого года, получив донесение о том, что государственный преступник Варыньский, препровождаемый в Шлиссельбургскую крепость, находится в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, учинил туда инспекционную поездку. Из окна коменданта тюрьмы он видел, как заключенных выводили на прогулку во внутренний двор. Комендант указал ему на высокую; чуть сутуловатую фигуру в серой арестантской куртке и кандалах. Человек этот, звеня цепями, шел по двору. Плеве запомнил спокойное выражение его лица и русую бородку. На нем были очки с круглыми стеклами. Вячеславу Константиновичу захотелось выйти к нему и сказать что-нибудь вроде: «Вот и встретились, господин Варыньский. Помнится, вы этого хотели, не так ли?..» — но он подавил в себе это мальчишеское желание и, проводив взглядом согбенную фигуру, углубился в бумаги коменданта.
Едучи в министерство из Трубецкого бастиона, он почувствовал, что не вполне освободился, что осталось смутное ощущение чего-то недосказанного. Может быть, действительно следовало выйти в тюремный двор? Да нет, чепуха! Когда же, три года спустя, из очередного отчета он узнал о смерти узника Шлиссельбургской крепости под номером 24, то понял, что разговор не состоится никогда. «О чем же, собственно, разговор?» — подумал он, и только тут до него дошло, что все это время, начиная с той минуты, когда он распечатал и прочел письмо Варыньского, и кончая этой, когда он узнал о его смерти, им владело желание сказать в лицо этому человеку совсем не о том, что не в силах Варыньского или кого другого вселить в него страх — нет! Ему хотелось опровергнуть другое утверждение, задевшее его сильнее, а именно то место письма, где Варыньский, объединяя его с другими представителями власти, утверждает, что они не умеют посвятить чему-нибудь жизнь. Вячеслав Константинович с малолетства считал свою жизнь посвященной служению отечеству, это было так очевидно, что не нуждалось в доказательствах. Однако в утверждении поляка была доля правды, относящаяся не к самому Плеве, а ко многим его коллегам, начальникам и подчиненным, которым было чуждо какое бы то ни было посвящение своей жизни, какое бы то ни было предназначение. Тут молодой поляк был прав. Тем более необходимо было показать ему и его сподвижникам, что такие люди, предназначенные служить отчизне, встречаются и среди их врагов, а тут уж нашла коса на камень. Много лет занимаясь государственными преступниками, Вячеслав Константинович не отрицал за многими из них посвященности своему делу или идее, пускай идея эта была преступна и извращена. И он считал, что победить извращенное предназначение можно лишь предназначением истинным, государственным, божьим. Вот почему он всегда считал себя сильнее своих врагов и не боялся их. Всякий раз, получая очередное повышение или орден, он думал о том, что эти знаки суть материальные проявления начертанного внутри него предназначения, доказывающие его истинность. А эшафоты и тюрьмы были знаками предназначения нигилистов, доказывающими его ложность. И тогда, вспоминая далекого поляка, Вячеслав Константинович мысленно говорил ему: «Так-то, братец ты мой! Я сильнее вас, ибо сумел посвятить свою жизнь тому, чему не сумел ты и чему, к сожалению, не сумели посвятить ее многие, слишком многие из моего круга, благодаря лени, разврату, бездарности или страсти к наживе».