— Прожить — проживем. Но попробую все же договориться. Сил у нас мало, нельзя раскалывать их в самом начале. «Крусиньчики» отпугнут от нас интеллигенцию, а Пухевич уведет часть рабочих. С кем останемся?
— Варшава большая… — ответил Малый.
Когда же Варыньский узнал — сколько новых членов завербовано Малым в его отсутствие, то окончательно повеселел. Вечером пришел Дембский — немногословный и слегка медлительный увалень, который поразил Генрыка тем, что досконально разбирался в типографских делах. Обсуждали, как и где быстрее использовать типографию Пухевича, которую тот передал в общее пользование.
— С Профессором дружить нужно, — подмигнул Длинный. — Рассердится, станочек отберет…
Станочек тот понадобился уже через несколько дней.
Длинный пришел к Генрыку в воскресенье утром одиннадцатого февраля. Малый только что побрился и, насвистывая по своему обыкновению «Варшавянку», сидел за столом, помечая в тетрадке условными значками последние совещания кружков: где проходили, сколько было рабочих, что читали и обсуждали. Он несколько запустил учет, теперь же хотелось похвастаться перед Людвиком с цифрами в руках.
Но Длинный не стал слушать про кружки. Вид у него был странный — отрешенный какой-то, потерянный… Людвик будто к чему-то прислушивался.
— Генрык, ты читал вчерашнюю «Варшавскую полицейскую газету»? — вдруг спросил он.
Дулемба глаза выпучил.
— Пан Длинный принимает меня за идиота?
Однако Варыньский всем видом своим показывал, что ему не до шуток. Он вытащил из внутреннего кармана пальто, которое он даже не соизволил снять, придя к Генрыку, сложенную вчетверо газету, развернул ее перед Дулембой на столе и ткнул длинным своим пальцем:
— Читай.
Дулемба прочел: «На основании журнального постановления врачебно-полицейского комитета от 4 июля 1864 года женская прислуга во всех публичных и питейных заведениях, а также рабочие женского пола, находящиеся на всех фабричных, промышленных и других заводах, должны быть подвергаемы медицинскому осмотру… Все этой категории женщины могут быть освобождаемы от такового осмотра, ежели хозяева, у которых они находятся в прислуге или на работе, представят в каждую четверть года в Комитет поручительства за их нравственное поведение…»
Текст был напечатан слева по-русски, справа — по-польски, да и сама дата выхода газеты слева была русская — 29 января, справа — по европейскому, а значит, и польскому календарю: 10 февраля.
Дулемба поднял глаза.
— Ну, прочел… И что Длинный? Я не понимаю…
Варыньский сорвал газету со стола, скомкал ее, отшвырнул в угол и уставился на Дулембу бешеными глазами. Генрык испугался не на шутку; он понял, что еще слово — и Длинный ударит его.
— Ты не понимаешь?! — проорал он. — Я с тобою разговаривать больше не хочу, так и знай! Ты мне никто после этого! Я исключаю тебя из партии!
— Да объясни же, Длинный… — покорно и миролюбиво попросил Генрык.
— Ты не понимаешь, что этим распоряжением рабочие-женщины приравнены к проституткам? И им, как проституткам, нужно проходить принудительное медицинское освидетельствование! А освободить от него может только хозяин по своему усмотрению! Нет — ходи с клеймом проститутки! Ты этого не понимаешь, Генрык?! Где твоя голова?
— Прости, Длинный, сразу не сообразил, — виновато пробормотал Дулемба.
— Дур-рак! — мгновенно остывая, выругался Варыньский и опустился на стул.
С минуту помолчали. Генрык ждал, когда Людвик успокоится настолько, что можно будет задать вопрос. Но тот упредил вопросы.
— Мы вчера собрались у Пухевича, — начал он глухо. — Кроме меня и Профессора, были Олек Дембский и Сливиньский. Я сказал, что этого, — он указал на газетный комок, валявшийся на полу, — нельзя так оставлять. Обер-полицмейстер почувствовать должен — с кем он имеет дело…
— Ну и…
— Профессор испугался. Я предложил воззвание, он затрясся. «Мы погубим организацию, нас всех переловят…» — передразнил он дребезжащий голос Пухевича. — А я сказал так: «Ты делай, что хочешь, а я сделаю по-своему», — Людвик вдруг задумался.
— А он? — спросил наконец Малый.
— Он попросил вернуть типографию и свой денежный взнос, — вяло ответил Варыньский, вдруг оживился, в глазах его что-то блеснуло. — Дай-ка бумаги, Генрык! Быстренько!
Дулемба мигом положил перед Людвиком чистый лист бумаги, поставил чернильницу, рядом — перо. Людвик сидел, уставившись невидящим взглядом в стену. Малый отошел на цыпочках в сторонку, присел на кровать. Людвик порывисто схватил перо и с размаху ткнул им в чернильницу. Перо заскрипело, бегая по бумаге, а Людвик, не замечая ничего, лишь тяжело дышал, будто землю копал до седьмого пота…