Я не стала возвращаться к обществу, а наняла извозчика и отправилась домой. Мадам Мезенцева потом сделала мне легкий выговор: «Янина, вы вели себя неудачно. Зачем же так обижать наше доблестное воинство?» Я не сдержалась: «Если пани директрисе угодно будет знать мое мнение, то я считаю, что негоже прививать нашим воспитанницам пагубные привычки!» Она рассмеялась: «Как вы молоды! Лучше эти привычки, чем те, что в чести на бестужевских курсах. Я хочу, чтобы ни одна из моих воспитанниц не стала новой Софьей Бардиной. Вам понятно, Янина?»
Когда три недели назад мадам директриса узнала, что я арестована по подозрению в принадлежности к социально-революционной партии, она чуть с ума не сошла. Представляю, какой у нее был вид, когда в институт прибыл сам начальник Варшавского округа жандармов генерал Кутайсов, чтобы присутствовать при обыске в моей квартирке! Слава богу, жандармы почти ничего не нашли, благодаря Витольде Карпович…
Короче говоря, меня перестали приглашать на пикники, хотя расположения мадам Мезенцевой я не лишилась. По-видимому, она посчитала меня девицей излишне строгих взглядов, а это мне было на руку. По крайней мере, никто не подозревал меня потом в легкомысленном поведении, когда у меня подолгу засиживались Пухевич, Варыньский и Куницкий, составляя программу «Пролетариата», а сторож института Кемпиньский, зная о доверии ко мне начальницы, даже не записывал имена гостей, приходивших ко мне, за что ему потом и нагорело.
Первый раз я увиделась с Людвиком в начале восемьдесят второго года. Встреча была неожиданной. Однажды Тадеуш предупредил меня, что завтра могут быть гости. Я догадалась, что ему нужно конфиденциально переговорить с Пухевичем, может статься, будет кто-нибудь еще. Назавтра стук в дверь — и появляется Варыньский! По всей вероятности, он на мгновение растерялся, ибо пришел первым. «Мне говорили, что пани далека от наших дел. Это так? Подумайте, мы можем навлечь на вас неприятности…» — «Ну, что вы… Я вовсе не…» — я тоже смутилась страшно. — «Не спешите! — он улыбнулся. Какая, однако, у него обаятельная улыбка! — На языке жандармских протоколов это помещение называется конспиративной квартирой», — он обвел рукою мое скромное жилище. Тут пришли Казимеж, Тадеуш и Генрык Дулемба, я поставила чай, уже сознавая себя хозяйкой конспиративной квартиры! Мне эта роль в новинку была. В тот раз они говорили о необходимости сплотить разрозненные кружки и направления социалистического движения. А уходя Людвик оставил мне брошюрку: «Почитайте, потом расскажете, что вы об этом думаете…» Это был экземпляр воззвания «К товарищам русским социалистам». В ту же ночь я буквально проглотила этот текст. С того и началось…
Уже после третьей встречи с Варыньским я поняла, что влюблена в него. Я стала неотвязно думать о нем и о том опасном деле, каким он занят, стала ждать его прихода. Я уже знала о том, как его разыскивала варшавская полиция четыре года назад под именем Яна Буха, как все буквально с ног сбились… Ну, и я понимала, конечно, что в его положении нелегала не может быть и речи о какой-то любви. В последнем я ошиблась. Настоящей любви не могут помешать ни жандармы, ни конспирация, ни тюрьма. Более того, опасность настолько обостряет чувства, что делает их воистину захватывающими. Каждая встреча как подарок. Я никогда не знала наверное — придет ли он сегодня, и когда он приходил — это было счастье!.. Но это после. Тогда я попыталась бороться с собою, боясь помешать его работе. Несколько раз мы с ним беседовали наедине. Разговор касался теории Маркса и положения рабочих. Затем он стал давать мне необременительные задания, которые я с радостью, с упоением даже выполняла: доставить записку, оформить квитанции на членские взносы в кружках, перевести на польский язык русский нелегальный текст. Он в ту пору создавал Рабочий комитет, который явился ядром «Пролетариата». Его отношение ко мне было теплым, дружеским, но ни разу я не заметила, чтобы он переступил невидимую черту, отделяющую товарищество от сердечной привязанности. Мне казалось, что он равнодушен ко мне как к женщине, я даже радовалась этому. А может быть, думала я, он настолько занят работой, что мысль о женщинах вообще не посещает его?
Как вдруг Людвик исчез. Он не появлялся неделю, вторую, третью… Если провал, я узнала бы об этом, такие вещи узнаются сразу. Наконец я осмелилась спросить у Дулембы. «Товарищ Длугий в Швейцарии, — ответил он. — Скоро вернется». Я стала ждать. Действительно, через несколько дней Людвик опять объявился в Варшаве. При следующей встрече я спросила его, зачем он ездил в Женеву? Он ответил, что налаживал контакты с заграничной группой польских социалистов и тому подобное. «Кроме того, — добавил он как-то неловко, но глядя на меня, — там у меня сын…» У меня в глазах помутилось, на секунду стало дурно. Как? Он женат, оказывается? Как же я не догадалась! Боюсь, моя растерянность была слишком на виду. Но он ничего не объяснял, смотрел на меня угрюмо, будто был обижен. «Вот как?.. — наконец сказала я. — А я и не знала, что у вас там семья…» — «Там у меня сын», — повторил он, делая ударение на последнем слове. «Разве ваша жена… Что с ней случилось?» — «Ничего страшного. Мать Тадеуша жива и здорова. Но она не жена мне больше», — произнес он еще более угрюмо и поднялся, давая понять, что не следует больше говорить на эту тему.