«Одному предначертано одно, другому — другое…» — «Отговорки! — махнула она рукой. — Вам не кажется, что скромно работать, зарабатывать на семью, воспитывать детей труднее, чем заниматься социальной революцией? Это требует терпения и стремления к созиданию. Естественно, это не так эффектно, как кричать «Долой тиранов!», наклеивать прокламации на заборы и стрелять в градоначальников. А после произнести яркую речь на суде и в кандалах уйти героем в Сибирь… Вы что, хотите войти в историю?» — «Варыньский уже вошел в историю», — сказала я. «Да его же арестуют с минуты на минуту и упекут на каторгу! И Тадек никогда больше не увидит своего отца! Разве это не стоит всей вашей социальной справедливости?!» — истерично вскричала она.
Закончив этот неприятный разговор и устроив гостью, я отправилась к Людвику в его квартиру на Новогродской, которую он снял незадолго до этого. Меня колотило. Зачем он это устроил? Неужели хочет испытать меня?
Я нечасто видела Людвика растерянным. Это было непривычное зрелище. Он то становился на сторону Анны, обвиняя себя во всем, то просил снисхождения, доказывая необходимость и полезность своей работы для Польши — раньше он никогда в этом не сомневался. Он говорил, что нужен тут, в Варшаве, без него дело заглохнет, как уже бывало, ему верят рабочие, у него есть перед партией обязательства, в конце концов!.. «Хорошо. Но если бы ты понял, что твой отъезд не повредит делу? Допустим, мы справились бы тут без тебя? Ты бы уехал в Женеву в таком случае?» — «Нет», — сказал он. «Почему?» — «Потому что я не могу без тебя. Мне нужна ты», — он привлек меня к себе и поцеловал впервые.
И тут будто рухнула плотина, нами же воздвигнутая. Вся наша сдерживаемая столько времени любовь выплеснулась наружу, смяла и ошеломила нас. Мы оказались в ее власти, несмотря на все запреты и обстоятельства; она делала с нами что хотела, словно мстя нашему разуму, который до поры до времени удерживал ее, строя картонные преграды из всяческого рода условностей. Любовь эта с самого начала была обречена — тем неистовее она была! Горький ее привкус и сейчас у меня на губах…
На следующий день Анна спросила меня, почему я не ночевала дома? Не стесняет ли она меня, вынуждая искать себе пристанища? Я хотела сказать ей правду — и не смогла. Стыдно было лгать, но ранить ее — бесчеловечно. Боюсь, что в этой ситуации основная тяжесть легла на мои плечи. Я находилась между двух огней: пылала любовью к Варыньскому и состраданием к Анне — и ни одни не мог победить. К тому же на моей квартире по-прежнему происходили заседания ЦК, Веслава на них присутствовала, несмотря на равнодушие к нашему движению. Веслава — это конспиративная кличка Серошевской, принятая среди нас.
Мне приходилось хитрить и изворачиваться, что мне несвойственно. Для сторожа квартиры на Новогродской я была сестрою Кароля Постоля, для Людвика — его возлюбленной и соратником, для Веславы — доброй товаркой, выслушивающей жалобы на мужа и проекты его возвращения в семью. Потом она, конечно, стала догадываться — шила в мешке не утаишь, и тогда наша жизнь стала еще причудливее. Это очень нервировало Варыньского. Меня мучает мысль о том, что внезапный и нелепый его провал случился во многом благодаря странной ситуации, сложившейся между нами в последние месяцы. Людвика постоянно мучали мысли о том, как разрубить этот гордиев узел, и он забыл об осторожности. Неоднократные попытки уговорить Веславу уехать к маленькому сыну, оставшемуся в семье Станислава Варыньского, ни к чему не приводили. Она уперлась, как баран, и стала грозить скандалом, то есть намеревалась вынести дело на суд партии. Какая глупость!..
Наверное, я из тех женщин, которые больше любят идею своего возлюбленного, его предназначение — чем его самого. А что тут странного? Разве Людвик и такие, как он, не выражаются полностью в своем деле? Как человек он может быть разным. Может хандрить, бывает вялым и нервным, иногда мне кажется, что он невнимателен ко мне. Эти женские претензии! Я научилась избавляться от них. Это очень просто. Надо только подумать о том, что твоему любимому тяжело — морально и физически. Всю жизнь его обуревает долг: совершить задуманное дело! Всю жизнь он сомневается, способен ли его выполнить? Всю жизнь он ищет пути к цели. Дело овладевает им полностью — чем дальше, тем больше, — и было бы попросту неразумно ревновать его к нему. Женская любовь должна помогать предназначению, а не мешать ему. Значит, хочешь не хочешь, нужно заражаться той же идеей, нужно становиться товарищем.