— Нет, — отрезал Лопатин.
— Погодите, Герман Александрович! Мицкевич показал, что может. Перед Конрадом преклоняешься, это человек идеи, готовый пожертвовать даже добрым именем ради нее. Жизнью жертвовать легче, чем добрым именем, как вы находите?
— Тут вы правы, — согласился Лопатин.
Ободренный Стах, чувствуя прилив вдохновения, начал говорить. Эти мысли давно не давали ему покоя, с тех пор, как узнал об истинном лице Дегаева, вплоть до вчерашнего дня, когда услышал от него: «Запомни… Я гений!» Была в этой фантазии Куницкого некая извращенная красота, так что Герман Александрович поначалу слушал со вниманием и живостью, но постепенно лицо его мрачнело, он уткнул нос в бороду и шел рядом со Стахом, не взглядывая на него, а уперев глаза в каменные плиты набережной. Он молчал, а Куницкий, почти забыв о собеседнике, говорил о сокровенном — о тех средствах, что, быть может, будут оправданы ослепительной, высокой целью…
— …Представим себе образованного, честолюбивого и талантливого юношу, с детских лет ощутившего несправедливость общественных уложений и желание отдать силы, а если потребуется, то и жизнь делу освобождения народа. Его не нужно представлять, он перед глазами! Это Михайлов или Желябов, умнейшие, волевые люди, это вы, Герман Александрович, не сочтите за лесть, это тот же Людвик Варыньский. Список можно продолжить. Что делает такой человек, избирая жизненный путь? Он идет на борьбу с правительством. Эта борьба, тайная по методам, является тем не менее явной по сути: революционер служит своему делу пером или кинжалом, не отрекаясь от своих убеждений и, если нужно, идет за них на эшафот и каторгу.
Но представим себе человека, отрекшегося от своих убеждений, а вернее сказать, спрятавшего их так глубоко, что об этом никто, кроме него самого, не знает. Делом же своим он изберет отнюдь не борьбу с правительством, а всемерную помощь ему. И он будет идти вверх по служебной лестнице, занимаясь любым из доступных ему государственных дел: дипломатией ли, финансами, судом, полицейскими делами, на худой конец… Не исключено, что он взойдет на вершины, ибо он талантлив, а движет им не только честолюбие и корысть, но и желание принести пользу народу. Не правда ли, став высшим сановником, приближенным к государю, он будет способен в удобном случае совершить государственный переворот и стать во главе государства. А уж тут он не упустит своего часа. Он станет диктатором! Он распорядится страной так, как велят ему справедливые юношеские убеждения. Он один сделает то, чего не добивались никакие партии и заговоры! Конечно, может статься, ему понадобятся единомышленники, особенно на последнем этапе взятия власти. Он их отыщет, ибо он умен, темпераментен, красив, черт побери! К нему тянутся, в него верят. Он уничтожит старую государственную машину, приведшую его на верхушку, и создаст новую… Почему вы усмехаетесь? Этот путь достаточно фантастичен, но не более, чем убийство коронованной особы. Правда, он требует многих лет жизни, самоотречения и терпения, но вы уверены, что революцию можно совершить в более короткие сроки, чем одна человеческая жизнь?
Помечтаем еще немного. Представим его блестящим государственным человеком еще при старой власти, которую он ненавидит, но служит ей с преданностью, позволяющей продвигаться вверх. Это совсем не то, что партийный человек в глубоком подполье — нищий, бесправный и разыскиваемый. Нашему революционеру утром подают карету, и он едет в департамент, в министерство, во дворец с новым указом или всеподданнейшим докладом. От него зависят люди и жизни. Поставим его в крайнее обстоятельство. Представим его, например, прокурором губернской судебной палаты на одном из этапов его карьеры. И вот перед ним — его единомышленники, обвиняемые по политическому делу, по той же двести сорок девятой статье. Он должен потребовать их казни, чтобы заслужить повышения. И он требует…
— Дегаевым пахнет! — вдруг прервал его Лопатин да с такою мрачностью и силой, что Куницкий остановился с разбега, будто налетел на чугунную тумбу.
— Но я не о предательстве говорю… Я о высшей цели… — попытался оправдаться Куницкий, но Лопатин повторил так же жестко:
— Дегаевым пахнет!
— Впрочем, это игра ума, — упавшим голосом промолвил Стах.
— Не в бирюльки играем, Станислав Чеславович, — заметил Лопатин.
Еще мгновенье — и Куницкий бы вспылил, покинул бы своего собеседника, — как вдруг Лопатин, кинув взгляд на очередной лоток букиниста, оторопело вымолвил: