Перо остановилось. О, как он ненавидел себя сейчас! Шимон поднялся, почему-то ему не хотелось выпивать яд сидя. Он взял бумажку с пирамидкой двумя пальцами, высунул язык — и тут же память некстати подсунула ему эпизод из детства — ангину, врача Футерляйба — нет, мимо, мимо! Он высыпал морфий на язык и тут же глотнул из стакана. Обыкновенный горький порошок. Лекарство. Лекарство от неудавшейся жизни.
Теперь надобно спешить. Он снова уселся на стул, схватил перо.
«Я принял морфий. Я сам удивляюсь своему мужеству — я совсем не испытываю страха и опасений, будто смерть не придет. Я думаю о Марье и о том, о чем попрошу ее, когда буду умирать. У меня в глазах слезы при мысли о себе, впрочем, я ничего пока не ощущаю. Я решился на смерть бесповоротно, лишь бы мне не помешали умереть. Лучше честная смерть, чем скверная жизнь без цели, без содержания. Я хотел написать имя бога, но зачеркнул. Не могу. Лишь бы умереть, только бы умереть, я не хочу жить, не хочу!
Марынечка, единственная, дорогая, ты была единственным существом, которое я любил на земле — так, как я мог любить — грязно, низко, но я тебе всем, всем был обязан и без тебя не смог бы жить дальше. Марынечка! Не сердись на меня, я был низок, но в глубине души всегда чувствовал, что я честный человек. Я не ожидал, что так спокойно приму яд. Я хотел бы еще раз увидеть тебя, хотя бы один раз. Нет, я не могу жить так, как жил до сих пор! Это мерзкая, бессмысленная жизнь. Это совсем не жизнь. Не призывайте меня назад, потому что я не хочу, потому что не хочу, я умру спокойно, умру честным.
Марья дорогая, любимая! Живи как можно дольше и как можно счастливее. Ты нужна для дела, для наших заключенных, для стольких людей. Я принял еще немного морфия, чтобы наверняка. Я еще не чувствую приближения смерти. Мне кажется, что она даже не наступит, но за мною должны прийти, ведь должны прийти в самом деле.
Я доволен собой, одно только хотел всем…»
Он остановился, с удивлением посмотрел на лист. Буквы получались какими-то вытянутыми, страшными. «Они резиновые», — подумал он, отшвыривая незаконченный листок и придвигая к себе новый. Пол вокруг него был уже усеян исписанными наполовину и на одну треть листами. В голову что-то толкнуло изнутри. Мягкий усыпляющий удар, потом кружение. Но он еще не все сказал…
«…Я умираю по собственной вине. Я умираю, потому что низок, мне надоело ломать комедию честного человека, а непорядочным, низким я жить не хочу. Нет — я повторяю всем честным людям эти слова, которым смерть придает вес, — нет другой причины смерти.
Я не хочу, не хотел быть низким, не хотел, не хотел.
Моей самой страшной виной было то, что я был слаб, я не мог ни полюбить дела, для которого работал, ни людей, которые меня окружали. Я был самый подлый из эгоистов, но я не хотел им быть, не хотел, не хочу.
Марынечка, дорогая, единственная! За твою доброту ко мне, за дружескую любовь, за твое благородство — тысячу, тысячу раз благодарю. Если бы я знал, что можно унести с собою в могилу мою благодарность, я бы ее взял. Ты самая моя дорогая, самая моя единственная. Прости, что я осмеливаюсь сейчас говорить эти нежности, но ведь это в последний раз!..
Кровь приливает к голове, и странная вещь — я не ощущаю никакого страха, никакой боязни смерти. Пускай приходит, пускай приходит как можно скорее, как можно скорее. Только кровь бьет сильно, сильно, крепко, крепко.
Моей матери: если я ее обидел, прошу простить.
Я был низкий, неблагодарный ко всему, ко всем, поэтому я умираю.
Моим товарищам в тюрьме поклоны и рукопожатия. Трушку я целую крепко от всего сердца…»
Ему показалось, что все. Он написал крупными буквами по-русски «Не поминайте лихом!». Это Людвику. Это ему.