От автора:
наверное, уже поздновато говорить, но я очень надеюсь, что вы обращаете внимание на сноски в [?], потому что они объясняют многие вещи, важные для понимания японской культуры.
— Хи-и-и… хи-и-и… — сиплю, точно припадочная. Хватаюсь за деревянную кромку, всё ещё чувствуя призрачную хватку на тонкой шее, устоять не получается — колени ноют от резкого удара.
— Мидори-тян, дитя, с тобой всё хорошо?
Знакомый голос. Хрипловатый, но добродушный. Неужто?…
— Югао-сан? — распахиваю глаза, не веря происходящему. Длинные прилавки с драгоценностями, лестница, ведущая в покои хозяйки и сама женщина — давно немолодая, но неизменно ухоженная, в классическом кимоно и с высокой причёской.
Сомнений нет: я снова вернулась в двадцать первое число. Но разве это возможно? В прошлый раз меня перебросило аж на четыре солнца назад{?}[Мидори так называет «дни». По аналогии с тем, что каждый день солнце восходит заново.]. Так что следующее возрождение должно было случиться ещё раньше… Неужели боги всё-таки проявили милость?
— Югао-сан! — кидаюсь к шокированной бабуле, — Жрица! Идзумо! Макико-сама, она… — наверное, выглядела я сейчас абсолютно умалишённой: теребила за ворот, потрясённо таращилась и лихорадочно выкрикивала неразборчивые фразы. Но всё это пустое: я буду цепляться в выпавший шанс до последнего.
Пока я пыталась выпытать хоть крупицу бесценных сведений, ко мне обратились:
— Дочка.
Престарелая священнослужительница глядела своими пронзительными голубыми очами — светлыми-светлыми, уже почти бесцветными из-за почтенного возраста. Испещрённый морщинами лик казался безмятежным, но при этом каким-то непривычно родным. Если в первую нашу встречу образ взбеленённой старухи-жрицы заставлял кровь стынуть в жилах, то сейчас от неё веяло чем-то благостным, умиротворяющим и согревающим.
— С возвращением, дитя, — хитрая, но незлая улыбка расцвела на лице.
— Вы сказали…
Я, вероятно, не различила толком. Конечно, только-только отошла от очередного возврата во времени, вот и слышу всякую бессмыслицу. Невозможно, чтобы…
— Нам есть о чём поговорить, дочка, — будто проплыла ко входу в обитель, пред этим попросив хозяйку лавки, — Югао, дорогая, приготовь-ка нам чайку.
Знакомая кухня: простенькая, но обставленная со вкусом. Полупрозрачные занавески, которые по обыкновению должны были пропускать все солнечные лучи, однако сегодня над Деревней листа собрались облака, потому пространство окрашивалось только серовато-белыми тонами.
— О чём Вы… хотели перемолвиться? — спрашиваю, наконец, когда Югао-сан приносит две неровные керамические чашки с ассиметричным краем {?}[Подразумеваются чашки, выполненные в стиле керамики раку (楽焼): их отличает неидеальная, местами слегка покорёженная форма. Они специально изготавливаются именно так, потому что по задумке должны воплощать «естественность», а не «ломать» материал под нужды творца] и ставит посреди низенького столика чайник схожего зеленовато-голубого оттенка {?}[Намёк на цвет «аой» (青い) или «аоиро» (青色)、который в русском языке переводят просто как «голубой», хотя на самом деле это оттенок между зелёным и голубым спектром, типа бирюзового. Я слышала версию, что кто-то называет его «оттенком густого леса вдали».].
— Боги любят тебя, дитя, — начала Макико-сама сходу, не утруждаясь долгими предисловиями. Эта реплика, столь простая, но несущая глубокий и зловещий смысл, словно случайная искра, распалила во мне настоящий пожар.
— Вы, верно, шутите? — взбеленилась я, ударив по столу. Что с тобой сталось, Мидори, ты никогда прежде не смела вести себя столь вызывающе и неблаговоспитанно при старших, а сейчас уже перечишь уважаемой престарелой жрице{?}[Также намёк на то, что спорить со священнослужительницей, которой ведома воля богов, — всё равно, что спорить с самими богами.]? — Это… — ощупала ещё недавно саднившее горло, — ЭТО Вы называете «милостью богов»?
Я умирала и возрождалась, просыпалась вновь и вновь, обречённая, неспособная избавиться от кошмара во плоти. Красноокий демон преследовал меня, раз за разом, не давая ни шанса сбежать! Что бы я ни делала, как бы ни старалась: его всевидящее око найдёт меня даже на другом конце света! Даже подайся я в монастырь: уверена, эта беспардонная тварь ворвётся туда и заберёт «Норику», пред этим умертвив всех несогласных. И это… эти адские пытки — благословение?
— Боги любят тебя, дитя, — повторила жрица, ничуть не разгневавшись от неуместного своеволия молодой девчушки, — Твоё воплощение должно было исчезнуть в день хацумодэ{?}[Хацумодэ — первое посещение храма в Новом году. В первый раз Мидори погибла именно в день, когда они с Шисуи планировали отправиться на хацумодэ.], но ками{?}[Ками (神) — синтоистские божества. Хотя это слово используется и применительно к другим конфессиям, всё-таки в контексте Японии XVII - XIX в., где христианства толком не было (долгая история), речь шла прежде всего о синто.] решили иначе.
— Оставив меня в бесконечной петле{?}[Мидори, несмотря на всё пережитое, не гневается на богов, потому что кто она такая, чтобы перечить их воле? Не забываем, мы по-прежнему пытаемся вплетать элементы исторического, а человек прошлой эпохи просто не мог выступить против высших сил.]… — я приняла её слова на веру, ничуть не усомнившись в их истинности: вереница смертей шлейфом тянулась за мной, не желая исчезать.
— Божества Страны снега слишком далеко, их силы слабы здесь, на земле Конохагакурэ{?}[Японцы верят, что существует восемь мириад ками. У каждой местности есть свой ками. Соответственно, в рамках данного произведения в Стране снега живут одни ками, в Стране огня — другие.]. Им удалось лишь обернуть вспять твою кончину, но проклятье хиганбана оказалось слишком сильно, дитя…
Абсурд. Но разве осталось ли что-либо здравое в моей истории?
— Соцветие праздника Хиган? Цветок смерти{?}[Хиганбана (彼岸花) (он же ликорис) — цветок, чей период цветения приходится на праздник Хиган, во время которого, как считается, души из мира живых переходят в мир мёртвых. Поэтому в японской культуре цветок ликориса стойко ассоциируется со смертью.]? Что это значит? — я не понимала ровным счётом ничего: чем дольше тянулась беседа, тем меньше был способен уместить жалкий человеческий разум.
— Мне неведомы все ответы. Боги ниспослали видение, в котором ярко цвёл красный цветок праздника Хиган, и поведали, что он и есть корень всех бед.
— Но почему я? — загадки всё копились и копились, бередили душу, точно роились беспокойными пчёлами. Смирение и безысходность со скребущим ощущением несправедливости наполняли естество, — Почему?…
Я так устала, нестерпимо. Пусть тело и не несёт следов пережитого прошлого, разум — всё помнит. Каждый удар его танто, каждый поганый взгляд. Отрубленные головы матушки и отца, могилу Итачи-сана и кровь — затмившую собой живительную зелень травы, осквернившую идеально чистые татами… Кровь цвета твоих глаз, демон. Твои глаза цвета крови, исчадье преисподней.
Такого же, каким цветёт хиганбана, мой дьявол.
— Дождь льёт, а земля лишь становится твёрже{?}[Японская пословица (雨降って地固まる). Смысл: «Невзгоды закаляют».], дитя Снега, — таинственно сощурилась жрица.
Чуждое обращение мигом выдернуло в реальность.
— Дитя… снега? О чём Вы? — я вновь неспособна была разобрать столь пространные намёки, однако сердце тревожно забилось: будто правда всегда находилась на поверхности, просто я не желала признавать её.
— Твои локоны…
— Чёрные, Макико-сама, — говорю, а сама сжимаюсь всё сильнее, подобно затравленному зверьку, — Неужто Вы не видите, что они чёрные? — груз правды слишком тяжёл для моих хрупких плеч, он не сделает меня устойчивее, напротив, окончательно сломает.
— Нет, дитя, они белее снега в далёких горах.