— … ри! — громче, ярче, осталось чуть-чуть.
— …дори! — давай же!
— Мидори! — растерянное, напуганное и болезненно счастливое женское лицо. Будто бы постаревшая на пару-тройку лет, словно с прибавившимися морщинками, но такая родная, ласковая и бесконечно солнечная…
— Ма…тушка, — неужто сей страшный убогий хрип принадлежит мне? Внутри такая тяжесть: даже глазами двигать сложно. Потолок, падающие на стены тени, сдержанная цветовая гамма — бесспорно, особняк Шисуи. Одно коротенькое имя опаляет огнём, придавая неизвестно откуда черпаемых сил. Где он? Что с ним? Отправился ли всё же в Страну снега или сдержался, оставшись в Конохе? Но чтобы этот упрямец — и послушал кого-то?
Жажду расспросить обо всём родительницу, но даже голову самой поднять не получается. Матушка о чём-то хлопочет, разговаривая со служанкой — узнавание озаряет внезапной вспышкой — Маюми. Та самая девушка, что приносила подарки от Итачи-сана и которая была нанята в поместье в первую мою жизнь. Значит ли это, что Шисуи всё-таки остался? Или же просто решил все навалившиеся дела и исчез?
Невозможный зуд от желания поскорее узнать правду заставляет сердце разгонять кровь, а меня — ощущать безудержную тревогу. Но матушка непреклонна: сначала поит какими-то горькими снадобьями, потом на пару с Маюми осторожно кормит какой-то лёгкой едой.
— Ты была без сознания целых семь солнц, нельзя сейчас так резко вставать, — строго наставляет родительница, пресекая попытку покинуть футон, — Слава богам, что Шисуи-сама нашёл тебя и помог, иначе не знаю, что могло бы приключиться…{?}[На дворе так-то ноябрь, Мидори и умереть могла.] — причитает, тяжко вздыхая.
— А это? — благодаря самоотверженным усилиям двоих ко мне возвратились голос и ясность мысли. Тогда-то я и заприметила странные бинты, обвивающие мои ступни. Ах, точно, выбежала из дому босиком…
— Если бы не господские медики, началось бы заражение, — молвит расстроенно и почти обречённо. Но я же жива, матушка, со мной всё хорошо, прошу, не печалься, — Но ты идёшь на поправку, так что совсем скоро ноги окончательно должны прийти в норму, — улыбается вымученно, не желая поддерживать гнетущую атмосферу в столь светлом и чистом убранстве.
— Матушка… — кажется, совесть, столь упорно подавляемая все эти долгие возрождения, всё-таки пробуждается: крохотными, едва заметными капельками на кончиках ресниц, — Я… прости меня, я… — начинаю тихонько всхлипывать, утирая лицо рукавом.
— Полно, Мидори, полно… — обнимает меня мягко, стараясь ненароком не навредить, но в то же время окутывая каким-то необъяснимым теплом, какое способны даровать только матери, — Чтобы так резко куда-то сорваться… — а сама плачет вместе со мной, — Должна быть веская причина, я знаю.
— Матушка… — я столько врала, играла на чужих слабостях, во что бы то ни стало стараясь выжить, а теперь… Неужто могу так просто уйти на покой, позабыв обо всём, что произошло? Неужели смею беззаветно растворяться в столь нежных чувствах, не думая о боли, которую причинила окружающим, пусть они и не помнят этого?
Да и могу ли слепо довериться сну, в котором цветок Хиган всё-таки отцвёл?…
— Шисуи-сама… — отвлекается родительница первой, увидев бесшумно вошедшего в комнату хозяина, — Вновь благодарю за…
— Не стоит, — останавливает немолодую женщину от лишних церемоний, — Если разрешите, я хотел бы поговорить…
— Конечно, Шисуи-сама, на всё Ваша воля! — всё-таки кланяется и спешно покидает гостевую спальню. Без приятных объятий внезапно становится холодно и одиноко: поплотнее заворачиваюсь в одеяло.
Юноша приближается медленной поступью, садится на небольшом отдалении, дабы не смущать меня, и замолкает. В давящей тишине время течёт мучительно медленно, словно вода капает из треснутого кувшина. Страха не ощущаю. Хотя после пробуждения я уверилась, что буду всячески избегать судьбоносного разговора, а, если тот меня всё же настигнет, начну трястись, как после визита в Нака-но дзиндзя — визита, после которого…
— Позавчера прошла церемония погребения{?}[Условно погребения, потому что японцы кремируют тела.], — произносит Шисуи как-то слишком резко, отчего сам же пугается, но виду не подаёт. Склоняет взор к татами — так же, как и я, боясь смотреть в глаза.
— Мне жаль, — отворачиваюсь к окну: оттуда видно сад, тот самый сад, ставший свидетелем самых противоречивых моих решений. Там я умерла, желая спастись от лап красноокого монстра. Но там же и обрела счастье, которого никогда бы не познала, оставшись простой торговкой.
— Я последовал твоей просьбе. За… ней отправился специальный отряд АНБУ, — едва не срываешься. Всего три простых слога. Но-ри-ка. «Зелёное лето». Но сколь горестно тебе сейчас бередить воспоминания о той единственной?
— Спасибо… — облегчение стремится разлиться нежным покалыванием на кончиках пальцев: всё было не зря, все смерти, борьба, страдания — игра стоила свеч. Но странный груз на сердце не позволяет насладиться мгновениями блаженства, омрачая столь прекрасный день, который так давно ждала.
— Мидори… — такой знакомый голос, уже ставший родным: от него нестерпимо хочется заплакать вновь. Но я держусь: негоже лить слёзы по тому, на что повлиять никак не сумею. Он произносит моё имя виновато, совсем не так, как в прошлый раз, — Прости…
— Ты не виноват, — ответ молниеносен и краток, — Никто не виноват, Ши… — чуть не совершаю оплошность, по привычке назвав его без должной доли почтения, — Шисуи-сама.
— Мидори… — растерянно, — После всего, тебе не нужно…
— Всё хорошо, Шисуи-сама.
Молю, сжалься, я итак держусь сейчас из последних сил. Нестерпимо — до дрожи и болезненного трепета внутри — хочу броситься к тебе, рыдать в три ручья, жаловаться на тяжёлую судьбинушку. Хочу, чтобы ты гладил мои волосы — чёрные иль белые, длинные иль короткие, — неважно, главное, что мои. Жался своим лбом к моему, начав лепетать какие-то наивные, но столь необходимые фразы. Чтобы ты любил меня. Меня, Шисуи, не её, не погибшую девушку, не призрак из недавнего прошлого…
Но этого не будет. Никогда более. У тебя большое сердце, Шисуи, слишком доброе: я не смею пользоваться твоим безграничным состраданием. Потому, прошу, не разрушай стены, что с таким усилием возвожу.
— Мои чувства ни к чему Вас не обязывают. Воспоминания — тоже. Всё случившееся произошло лишь со мной, не с Вами, Вам не нужно нести это бремя. Я справлюсь, я всегда справлялась.
Оборачиваюсь наконец, на миг чуть не растеряв всю собранную в кулак волю — от вида осунувшегося за несколько солнц лика. Улыбаюсь. Так, как привыкла торговка Мидори за годы работы в лавке. Моя решимость не должна дрогнуть, не должна…
Ни слова в ответ. Только взор: мечущийся, изучающий, беспросветно печальный, но на дне чёрных, словно ночное небо, очей я будто вижу… Нет, то лишь расшалившиеся фантазии влюблённой дурочки. Оставь это, глупая девка. Внезапно эмоции его меняются — как и в ту ночь{?}[Намёк на главу «Конец света», когда Шисуи сначала растерялся, а потом решил пожертвовать собой.]. Что же ты задумал, статный воин благородного рода?
— Меня зовут Учиха Шисуи. Приятно познакомиться, — совершенно беспристрастное лицо, будто мы взаправду только что встретились. Ты в два счёта разбил пылкое девичье сердце, моё горькое наваждение. Однако так правильнее, лучше обрубить всё сейчас, так правильнее, правильнее…
— Мидори, — не плачь, не смей, потом можешь рыдать горькими слезами, но сейчас, перед ним, не смей! — Дочь Итиро из ово…
Требовательно берёшь за руку, нарочито сжимая запястье — то самое, на коем когда-то красовался синяк в форме полукруга-томоэ, призванный защитить от грозного Шарингана.
— Вы хотели сказать, — молвишь невинно, будто не нарушил только что всякие правила приличия. Размеренно целуешь тыльную сторону моей дрожащей ладони и произносишь слова, в истинность которых не смогу поверить ещё очень долго, — Учиха Мидори{?}[Тем самым Шисуи признаёт Мидори в качестве своей жены.]?