«Итак, мой полумифический отец, – отметила машинально Настя, – уже превратился из красавчика Эдика в подонка. Быстро...»
– Я написала ему письмо в Камышин, – рассказывала мать. – Эдик ведь оставил мне свой тамошний адрес... Потом я сообразила: письмо еще бог знает когда дойдет – да пока он еще ответит... И я как-то вечером убежала от матери на телеграф и отправила ему телеграмму... Что-то вроде «Люблю, обожаю, скучаю» – и написала свой сочинский адрес... Проходит день, два – а ответа на телеграмму никакого нет... Дурочка я тогда была исключительная... Почему-то решила, что все те чувства, что я испытывала к нему, и он должен испытывать ко мне...
Ирина Егоровна вздохнула.
– Доверчивая я была, хотя уже однажды и ученая... «Может, – думала, – он мою телеграмму не получил?...» Снова бегу на телеграф – никакого телефона у него там, в Камышине, конечно, не было – и снова ему телеграфирую. По срочному тарифу. Скучаю, мол, – и почему ты не пишешь, любимый?... И опять – никакого ответа... Эх...
Ирина Егоровна горько вздохнула.
– Мне восемнадцать лет тогда было – откуда ж я знала, что мужики терпеть не могут, когда им навязываются! Что чем хуже ты с ними обращаешься – тем больше они тебя ценят... Извини, мне нужно принять лекарство...
Мать встала из-за стола. Подошла к буфету, нервно высыпала из разных пузырьков пригоршню разноцветных таблеток в ладонь, закинула их в рот, запила водой.
– Я понимаю, конечно, что это как мертвому припарки... – произнесла она и безнадежно махнула рукой. И тихо сказала: – Но... Жить-то как хочется... – Голос ее дрогнул. – Кажется, что и не было этих двадцати пяти лет... Так они быстро пронеслись... И все мои тогдашние сочинские страдания...Теперь они кажутся чем-то даже приятным – по сравнению с тем, что мне... Мне предстоит... Ведь тогда и солнце светило, и море плескалось, и мужчины со мной заигрывали – стоило только матери на пять минут от меня отойти... Кстати, и не тошнило меня нисколько, хотя я уже тогда (как потом выяснилось) была беременна тобой... Но я об этом тогда даже и не подозревала... А главное: в то лето мне казалось, что вся моя жизнь – впереди. Да она, в сущности, и была впереди...
Мать снова села к столу – напротив Насти.
– Ладно, давай покончим наконец с этой историей... Про Эдика этого несчастного... – Ирина Егоровна внутренне собралась, голос ее окреп. – Этот подонок так и не ответил из своего Камышина ни на одну из моих телеграмм. Я уже была уверена: с ним что-то случилось... Стала рваться в Москву к первому сентября – мать меня не отпускала... Я не пошла ей наперекор. Осталась с нею на юге, в санатории... Но первого сентября позвонила одному парню, москвичу, который тоже был вместе с нами в стройотряде и у которого имелся дома телефон...
Ирина Егоровна вздохнула.
– Ну, позвонила и спросила его, словно между прочим: вернулся ли в Москву из своего Камышина Эдик. Тот парень прекрасно знал о наших с Эдиком отношениях, поэтому слегка удивился, когда я ему этот вопрос задала – что я через вторые руки об Эдике интересуюсь... Удивился – и говорит: «Да, с ним все в порядке, он вернулся, я его видел... Он в Москве, в общежитии...» Ну, раз так... Тогда я вызвала его, Эдика, на телефонный переговор...
Настя досадливо цокнула языком. Она сопереживала матери.
Ирина Егоровна развела руками.
– Я же не понимала тогда – никто меня не научил этому! – что для женщины главное достоинство: ждать. Ждать и терпеть... И по возможности не показывать вида и веселиться...
В этот момент Настя поняла, отчего мать никогда и ничего не рассказывала ей об отце: Ирине Егоровне – женщине амбициозной, чрезвычайно самолюбивой – было попросту стыдно вспоминать о той жалкой роли, когда она играла в том далеком романе.
– И он пришел? На переговоры? – нетерпеливо спросила Настя.
– Да, пришел, – кивнула Ирина Егоровна. – Я кричала что-то в трубку, и он кричал, были какие-то помехи на линии, вокруг моей кабинки собралась толпа... Словом, все было ужасно... Но главное, его тон был совсем иным, чем тогда, в стройотряде... Холодным таким, отстраненным, даже высокомерным... Совсем не так он говорил со мной летом, на берегу Енисея... Это я, несмотря на помехи и полторы тысячи километров расстояния, сумела заметить... «Ты мои телеграммы получил?» – спрашиваю. Да, говорит, получил. «А почему же не ответил?» А чего, говорит, писать, деньги зря тратить... «Как ты, что ты?» – кричу. А он только усмехается: да все нормально, мол, все у меня прекрасно. Приедешь, говорит, все обсудим... А что обсудим?... И – ни слова теплого! Ни словечка о любви!... Вышла я из автомата в растрепанных чувствах. Поплакала... Потом себя успокоила: да его холодность, наверное, объясняется тем, что неудобно ему кричать о своих чувствах. Он ведь тоже на «переговорке», в кабинке был, а там – вокруг народ... Наши же студенты... Я себя успокаивала: парни, они ведь такие – обычно застенчивые, не любят о своих чувствах на весь мир кричать... В общем... – продолжала она, – себя успокоила и стала дни считать – когда же я наконец в Москву поеду. С Эдиком со своим, – мать усмехнулась, – ненаглядным увижусь... Словом, произошла, как я потом только поняла, классическая история: она влюблена, а он – разлюбил... Точнее даже: и не любил, наверно, никогда... Как там этот подлец Онегин говорил: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей...»
– Легче, – машинально поправила Настя.
– Что? – высокомерно произнесла Ирина Егоровна.
– Пушкин писал: «Тем легче нравимся мы ей».
– Ах, да какая разница! – досадливо воскликнула мать.
Вот такой – нетерпимой, себялюбивой – Ирина Егоровна гораздо больше походила на себя самое, и Настя задалась вопросом: куда же делась та влюбленная, робкая, трепещущая студентка?... Что же матери пришлось пережить, прежде чем она превратилась в столь знакомую Насте с самого детства «железную леди»?