– Не-е, коммунизма уже точно не будет, – заверял Сеня. – Какой теперь коммунизм!
Подростки во дворе всеми вечерами голосили под гитару песни Цоя: «Пе-ре-мен! Мы ждем перемен!»
Но пусть ждалось перемен и жилось непросто – Настиного хорошего настроения все равно не испортить. Особенно когда солнце пригревает все теплее, и пахнет мартом, и на носу у малыша Николеньки – как и у мамы! – нарисовались веснушки. К тому же Сенька ходил с загадочным видом – явно готовил сюрпризом что-то хорошее.
– Не иначе шубу мне купил. На Восьмое марта, – предполагала Настя.
– Нет! Нет! Мне констьюктёй! На день мужчин! – Прыгал Николенька.
– Эх, меркантильные вы. Оба, – вздыхал Сеня.
– Что такое «мекатильные»? – немедленно спрашивал сын.
– Значит, жадные, – пояснял Сеня.
– Нет! Я не жадный!! – вопил Николенька. – Я Аньке из садика машинку свою покатать давал!
– Нет-нет, Коленька, ты не жадный, – спешила успокоить его Настя. – Совсем не жадный.
– А меркантильный – это скорее тот, кто слишком многого хочет, – поправлялся Арсений. – Впрочем, от мамы нашей чего ж ожидать!... Она ведь женщина. Они все такие.
– Да, женщины – они такие... – мудренно подхватывал четырехлетний сын.
Настя, глядя на него, помирала со смеху.
– А у тебя, – продолжал Сенька, – Николай, ни стыда, ни совести. Прошлый конструктор весь растерял. Зачем ты его, спрашивается, на улицу носил? И в садик?
– Ане показать, – бесхитростно признался сын.
– Ну вот! А теперь пожалуйста: новый ему подавай! Эх, покажу я сейчас кому-то, где раки зимуют!
И он хватал Николеньку, стискивал в сильных руках, подкидывал... Сын бесстрашно подлетал к самому потолку и хохотал, а Настя думала: «Да никакой мне шубы не нужно! Только чтобы Николенька всегда смеялся, и Сеня вот так подбрасывал бы его к потолку: так же, как сейчас, бережно, сильно и нежно...»
...А когда в Москву пришел наконец апрель и город наполнился шумом капели, Сеня сообщил свою новость:
– Ну, дамы-господа, пакуйте манатки. Переезжаем!
В первую секунду Настя даже не поняла. Переспросила удивленно:
– Куда это еще?
Она настолько уже успела привыкнуть к съемной «однушке» в далеком Марьине, что казалось: они живут здесь вечно. И будут жить еще долгие годы.
– Тю-у! – присвистнул Сеня (отучить его от дурацкого южнороссийского «тю» оказалось решительно невозможно). – А кто мне весь год мозги компостировал – про даль, да про глушь, да про дух от Капотни?... Нет уж, все, дети мои! Хватит с нас Марьина! Теперь в центре будем жить. Почти у самого Кремля.
– Кьемиль, Кьемиль! – запрыгал сынуля. – Мы будем жить в Кьемле! Как дядя Гогбачев!
Настя захлопала глазами:
– Сенька!... Ты... Ты получил квартиру? Как?!
– Эк хватила! – хмыкнул Сеня. – Кто же мне ее даст-то?! Квартиру?! Не получил – а снял. По блату. Хорошая «двушка», на площади Ногина.
– И сколько стоит? – вскинулась Настя.
– Оплата – разумная, – ушел от ответа Сеня. – Только рыбок хозяйских нужно кормить. – И пояснил: – Помнишь, я тебе рассказывал про Черкасова? Ну, из нашей редакции? Он все с американцами переписывался... Вот и допереписывался... В Штаты его пригласили, лекции читать. Про новейшие, блин, тенденции в советской журналистике. На целый учебный год. С сентября. А пока он туда поехал язык свой английский доучивать... Так что до следующего мая мы в этой «двушке» – полные хозяева. Там у Черкасова натуральный уют – и мебель, и посуда, и ковры. Только вот телевизор теща забрала.
Сенькины глаза сияли. Он явно гордился тем, что раздобыл новую съемную квартиру. Да задешево, да с мебелью, да в центре... Да еще – на целый год. А Настя мимолетно подумала: «Эх, так всю жизнь по углам мы и прокантуемся...»
Но, конечно, вслух ничего не сказала. Во-первых, зачем расстраивать мужа? А во-вторых... В шалаше, конечно, рай сомнительный... Вряд ли бы они в натуральном лесном шалаше с Сенькой ужились. Там тесно, холодно и горячей воды нет. Но на съемной квартире – даже в далеком Марьине – живут прекрасно. А уж на площади Ногина как заживут!
– Далеко там до метро? – деловито спросила Настя.
– Два шага – по бульварам.
– А детский садик есть?
– Не хочу я в садик! – встрял Николенька.
– Может, и не пойдешь, – успокоила его Настя. И вздохнула: представила, сколько будет хлопот: устраивать ребенка в новый сад посреди года, да еще опять не по месту прописки...
Сенька, телепат доморощенный, прочитал ее мысли. Сказал:
– Постараюсь сразу ящик коньяка достать. Чтобы на всех тетенек в роно хватило. И конфет – десять коробок.
– Да, пожалуй, еще приплачивать придется, – задумчиво произнесла Настя. И тут же сменила тон, прогнала из голоса даже намек на недовольство: – Молодец, Сенька!... Ты у меня – просто золото. Нет – даже не золото. Платина!
– Платина или Платини? – дурачился Сенька, очевидно польщенный ее комплиментом. Обнимал ее.
– Кес кё се Платини? – отбивалась она.
– У-у, глупая! – шутливо тискал ее Сенька. – Платини – великий французский футболист, чемпион Европы восемьдесят четвертого года.
– Не знаю я никакого Платини. Тебя я знаю. И ты у меня – великий. От Капотни нас избавил!
Действительно, как здорово уехать наконец из нелюбимого Марьина! Забыть о штурмах автобусов и никогда больше не толкаться на перроне в ненавистных «Текстильщиках»: кажется, здесь пол-Москвы метро штурмует, да еще куча приезжих – с электричек из Подольска и Чехова.
...Собираться им было легко – особого имущества молодая семья не нажила. Четыре чемодана с одеждой, две коробки книг, ящик Николенькиных игрушек да немного «фамильных сокровищ» – сервиз от бабушки Арсения и печатная машинка.
– Плюс, конечно, будет баул с твоей косметикой, – закончил подсчет багажа Сеня. – Но... Без грузовика, думаю, обойдемся. Леньку попрошу. В его «Москвич» как раз все влезет.
Ленька, Сенин коллега, помогать вызвался охотно. Приехал, оглядел немудрящий багаж и условия назначил такие: