…простимся хоть взглядом…
Колодец?.. где? колодец у тети Люси, дачный довоенный участок… по Киевской дороге… «Катя!» Откуда это? Катя? Я еду к тете Люсе, сорок седьмой, мне тринадцать, еду выкапывать картошку, конечно еду на подножке… копоть из паровозной трубы… хорошо… вокруг глаз, я уже знаю, будут черные ободки. С насыпи нашему дачному поезду, подозревая в нас богатеев, местные мальчишки, сняв штаны, показывают голые задницы — наивные маленькие обличители неравенства. Я пою, радуясь тому, что меня в грохоте колес не слышно, потом вдруг со своей подложки замечаю в окне вагона слева и сверху личико девочки. Я рукой зову ее, вскоре она садится на подножку, но чуть выше. Я кричу ей на ухо изо всех сил, и счастье в том, что этого крика никто не слышит. Потом в тамбуре я сказал, что готов ехать с ней и гулять всю ночь, и залезть с ней в какой-нибудь стог. Она сказала, что согласна, и что надо спросить на это разрешение у Веры, ее старшей сестры, она едет в вагоне. Потом Катя ушла. Я остался на подножке, у меня колотилось сердце, я проехал тетилюсину станцию, и вагон стучал, и в какой-то момент увидел — промелькнуло — между путями, у рельсы — легкий полусгнивший голубь, давно, наверное, сбит шальным поездом, мертвое тело припало к щебенке, спрессовалось у шпалы, но перья крыльев топорщились, набухая, хохлясь в завихрениях от мчания нашего поезда, а одно крыло, попав в родную стихию воздушного потока, судорожно билось, вздымалось…
А потом что было? Вагон опустел, и вот им выходить, я за ними, это была станция без названия, просто «73-й км». С Катей и ее старшей сестрой мы шли сосняком, потом полем, потом дачный дом, его долго не могли отпереть, а потом после чая я…
…судорожно вздымалось крыло крыло вспархивало… спросил у старшей сестры разрешения пойти с Катей в стог в поле. («Куда-а-а?!» — «В поле, в стог сена»), а через секунд двадцать я был уже по пути на станцию «73-й км».
Какой неприятный звук… Вчера. Жена Николая Терентьевича. Эти старомодные женщины! Носить в больницу черную вуалетку с мушками. И этот ридикюль из парчевой ткани, усыпанный блестками… И этот звук, когда она, вынув платок, закрыла свой ридикюль, с усилием защелкнув два кривых защемляющихся зажима с шариками на концах, — щелчок получился какой-то острый, режуще-металлический, резкий, как при резекции.
Свет, уже чистый, свежий, прозрачный, заливал ровно всю палату. Во дворе больницы на фоне здания бойлерной из силикатного кирпича четко выделялась высокая, припорошенная снегом ель, ее густые и пышные ветки, чуть провиснув в середке, упруго выгибались, как хвост бегущей собаки колли. Колли? Ах да, колли пышнохвостой, пышношерстной, с глуповато-серьезной узкой, вытянутой мордой. Не ее ли ведет за забором больничного двора старик в черном котелке? А это не лошадь ли нашего хлебовозчика Федота? А откуда у его кобылы столько разномастных жеребят в середине зимы? Как красиво, выдыхая взлохмаченный пар, бегут они по больничному двору, вот двое забежали в заснеженную беседку. Ах, вот взяли и убежали все, смешно выдергивая копытца из некрепко спекшегося наста.
Константин Сергеевич моргнул, оглядел больничный двор уже немного поскучневшим взором. Что это с ним? Грачи давно обметали ворохами гнезд ветви лип и кленов, расположившихся вокруг пруда в больничном парке. Вчера он гулял там, ветки кустов были сплошь обрызганы маленькими, задиристыми крепенькими какими-то неистово-жизнерадостными листочками; а в стороне стояли старые дубы, они держали на суках свисавшие, как паникадило, гроздья и гирлянды закрученных жестяно-ржавых прошлогодних листьев.
Воздух оглушающе звенел от щебета птиц.
Константин Сергеевич видел все это из окна процедурной, вошла сестрица Татьяна. Он попросил ее сделать ему еще один укол. «Безразличный», как он сказал.
— Да что вы, Константин Сергеевич, — сказала Таня, заглянув ему в глаза. — Волнуетесь? Да что вы! Все будет хорошо, у Валентина Сергеевича золотые руки, что вы!
Вернулся в палату, противно шаркая тапочками без задников. Народ еще спал. На тумбочках стояли (и внутри был завал) разные бутылочки, баночки, кульки, пакеты, и больные лежали, будто нарочно отвернувшись от еды, — так в зоопарке, в клетках подле нетронутых дохлых рыбин или грязных кусков мяса в лужицах бетонных неровностей пола лежат равнодушные ко всему, отупевшие звери.
Умирать страшно не всегда. Я как-то ходил днем по кладбищу, среди десятков наваленных сырых свежих холмов одного дня. Временные фотографии, таблички с датами рождения и смерти… и старики, и молодые, и мои ровесники… их так много, все вместе, в узком, можно сказать, кругу… сорванные колосья на пажитях одного дня, побратимы среды или, положим, последнего четверга, это совсем не страшно. Надо просто настроиться. Ты не один, ты со всеми, ты среди таких же, как ты. Не бойся, все вместе.