Время работало на Курбанмамеда, прозванного вскоре сердаром – вождем – за его отчаянные набеги на мирных соседей узбеков и за дикие грабежи непокорных туркменских племен. Когда он взял в свои руки бразды правления Хивинским ханством, его уже величали Джунаид-ханом, он стал верным стражем и защитником крупной феодальной и мусульманской знати. В многолюдье на базарной площади именем Аллаха и священной книги мусульман – Корана его палачи расстреливали женщин и мужчин за супружескую неверность и курение опиума, четвертовали даже подростков за воровство и посягательство на частную собственность.
Нищие и бездомные Хивы умирали от голода на порогах шашлычных, в подворотнях пекарен, на виду духанов, заваленных съестным.
В душе презирая поэтов и бахши-певцов, Джунаид приглашал их к своему дворцу. Он не изменял себе: работал на публику. Не испытавший женской любви, не познавший ее власти над собой, глубоко убежденный, что воспевание добрых чувств к женщине, да и вообще все стихи, песни – это плод человеческой слабости, пламя людских пороков, он своим чутьем все-таки понимал: народ любит чеканную строку и звон дутара, и если он, Джунаид-хан, пусть даже святой из святых, пойдет против этой волны, его слава растает как дым.
– Скудоумные глупцы мнят себя пупом земли, – откровенничал Джунаид-хан со своими сыновьями. – Да за всех поэтов и бахши Ирана и Туркестана я не отдал бы и ногтя своего палача Непеса Джелата…
Они воспевают длинноволосых дур, будто вся краса земли воплощена в них… Поэты, сами уподобившись бабам, не ведают, что ничего не может быть красивее мужской стати, силы, ловкости, быстроты… Мужчина властелином проскачет по земле, его конь попирает пространства. Силе мужчины покоряется все: и женщины, и враги, и звери, и птицы – все сущее на земле. Силу не купишь. А женщину можно купить, продать… Вон их сколько у меня – жен, наложниц, рабынь… Любая женщина ханства почтет за счастье быть со мной или стать женой моего любого сына.
Шестнадцатилетней девушкой выдал Джунаид свою единственную дочь Тыллу за бедного дайханина, доводившегося ему дальним родичем. Сватались за нее и байские сынки, и дети влиятельных родовых вождей, мулл. К хану осмелились прислать сватов и узбекские баи. Но где это видано, чтобы туркмен из воинственного племени иомуд отдавал свою дочь за узбека? – рассуждал хан. Узбечку взять в жены куда ни шло, а выдавать туркменку за узбека, в семью этих трусливых торгашей?! Да лучше предать ее холодной земле! Несчастные сваты подверглись диким надругательствам.
Верный своему лицемерию и ханжеству, Джунаид-хан выдал дочь за бедняка, чтобы повсюду говорили: «Смотри – хан, а дочь свою не погнушался за голяка отдать. Что ни говори, а Джунаид-хан справедлив! Он и за богатого и за бедного… Где это видано, чтобы ханская дочь была за бедняком? Разве только в сказках?!»
Бедняк жених справил пышный той – свадьбу. Разумеется, на средства тестя, не поскупившегося дать будущему зятю овец, риса, масла, муки, сахара, чаю – всего, что нужно для того, чтобы свадьба походила на ханскую. И опять пошла добрая молва – о щедрости и человеколюбии Джунаида…
Через месяц после тоя Джунаид увидел дочь дома. По обычаю невеста через месяц возвращается к родителям, пока семья жениха не выплатит остатки калыма – выкупа за невесту. С бедняка взятки гладки. Но у Джунаид-хана была в том своя корысть: пускай люди видят, что и тут ханская дочь блюдет неписаные законы патриархальщины.
Прошел месяц, второй… Тылла, стараясь не попадаться отцу на глаза, по-прежнему жила дома. Однажды, вернувшись с охоты, Джунаид заметил заплаканное лицо старшей жены. Она бочком подошла к хану, чтобы снять с него сапоги и вымыть ноги.
– Что-то Тылла дома застряла? – Джунаид-хан протянул ей ногу в запыленном сапоге.
– Поговорили бы с ней, мой повелитель, – тихо прошептала жена, привычным движением разув мужа. – Не хочет она… к мужу возвращаться.
– Как? – зеленоватые глаза хана холодно блеснули. – Позови ее…
Тылла, стройная, красивая, переминалась у порога с ноги на ногу. Она, бесстрашно поблескивая такими же рысьими, как у отца, глазами, смотрела на Джунаид-хана.
– Почему не едешь к себе… домой? – В голосе отца зазвенел металл.
– Не хочу! – Она и разговаривала, как отец, впиваясь взглядом в шею собеседника. – Не хочу жить с ним… От него псиной несет.
– Псиной? – хохотнул хан. – А ты постирай ему белье, искупай его. Он твой муж, твой повелитель!
– Он мне противен! Увижу его – тошнит. Прости, отец…