В полдень сотня басмачей, вырезавшая группу Дурды-бая, на рысях внеслась в аул и, спешившись, застыла у белой юрты Джунаид-хана. Эшши-бай махнул всадникам камчой: «Расходитесь по домам!» Кинув поводья коноводу, Эшши-бай толкнул дверь, чуть не сбив стоявшего за ней на часах Нуры Курреева.
Джунаид-хан дремал на высоких атласных подушках; услышав конский топот, он сбросил с себя легкую дубленку из каракуля и вопросительно глянул на запыленное лицо сына. Тот, поздоровавшись, снял с плеча хорджун и вытянул оттуда за ухо окровавленную голову Дурды-бая, ощерившуюся в предсмертной судороге. Затем Эшши-бай достал какой-то сверток и, развернув углы платка, показал отцу величиной с кулак комок мяса, запекшийся кровью.
– Что это? – Джунаид вскинул мохнатые брови.
– Сердце предателя, – процедил сквозь зубы Эшши-бай. – Я изжарю его и съем, как делали истые мусульмане Аравии. Так будет с каждым, кто изменит тебе, мой отец!
Молодой охранник Нуры невольно отшатнулся, передернул плечами, как в ознобе, к горлу его подступила тошнота.
– Не наследили там? – Джунаид-хан заметил, что его телохранитель побледнел.
– Все сделали по-твоему, отец, – Эшши-бай отбросил в сторону хорджун с головой Дурды-бая. – Целую ночь выжидали, пока они все уснули, накрыли только на зорьке, в самый сладкий сон. Ни одной души живьем не оставили… А на месте бойни разбросали красноармейские котелки, банки из-под солдатских поганых консервов. Их никто, кроме русских, не жрет… Там же расстреляли двух пленных красных аскеров, оставили на виду. Всякий скажет, что был бой и красные сами напали на Дурды-бая…
– Что же вас так долго не было? – Джунаид-хан поморщился, подобрав под себя ноги. – С трупами солдат ты перестарался: красные не оставляют убитых. Не уйдут, пока не заберут или не похоронят… Ты промахнулся, сынок…
– Караваны нынче хивинскую дорогу обходят, – Эшши-бай заговорил торопливо, вглядываясь в лицо отца, пытаясь понять, недоволен тот или опять его донимает ревматизм, – делают крюк, идут по Устюрту. Мы две ночи и один день просидели под крепостью Ильялы, ждали какого-нибудь каравана… И появился караван твоего хорошего друга – хорезмского бая Абдуллы Тоголака. Проклятый предводитель каравана трус, он был очень несговорчивым. В другое время я бы снес ему башку. Заладил одно и то же: «Не пойду по старой дороге: там Джунаид-хан, от каравана ничего не оставит и нас всех поубивает…» Караванщики не узнали меня, ведь усы я сбрил, чекистскую кожанку на себя напялил. Напустил на них страху, сказал, что Джунаид-хан вышел на Устюрт и там теперь перехватывает караваны. Только тогда вожак каравана решился по старой дороге пойти. Следом за караваном с колодца Камышли я пустил десятку Халлы Меле, она слегка потрясла караван, но караванщиков не тронула…
– Никто не пронюхает? – Джунаид-хан вытянул ревматическую ногу, давая знать сыну, чтобы тот помассировал ее.
– Нет, отец, люди не знают ничего, – Эшши-бай, засучив рукава халата, стал поверх штанины растирать отцу голень. – Тогда наша затея не стоит ломаного гроша. Сначала караванщики, чуть погодя посланные им вслед конники Халлы Меле наткнулись прямо на нашу работу. Халлы, как увидел туловище Дурды-бая, ошалел… Ох, скулил, как баба… – Эшши-бай осекся и, покорно опустив глаза, польстил отцу: – С трупами красных аскеров – ты прав, отец, – промахнулись. Но брат Дурды-бая, Хырслан-бай – дубина, не дотумкает. А это самое важное…
– Передай всем: если узнаю, что с караванщиков хоть один волосок упал, никому несдобровать, – Джунаид-хан, покряхтывая, вытянул перед сыном вторую ногу. – Они – наш язык, пусть разнесут, что Дурды-бая убили красные. И Халлы Меле это подтвердит. Караван не минует колодца Орта, а туда Хырслан-бай со своей сотней подходит из-за кордона. Скоро Хырслан узнает о судьбе брата Дурды-бая. Слухи, толки его не минуют, расползутся по Каракумам. Хырслан взовьется! Он не такой, как Дурды-бай, которому все трын-трава… Говорят, у них мать из придурковатого рода.
Молодой Нуры Курреев, слышавший весь этот кошмарный разговор, холодел от ужаса. Его ошеломил цинизм боготворимых им людей, не таивших от него то, что они хотели навсегда похоронить от других. Теперь Джунаид-хан и Эшши-бай, будто ненароком, посвящали его в свои темные, опасные дела. С чего бы это? Какой в том смысл? Может, они забыли о существовании молодого телохранителя? Может, они Нуры за человека не считают? Принимают за бессловесное существо или еще хуже – за бездушный прокопченный остов ханской юрты… А вдруг они доверяют ему? Нуры было ведомо, что предводитель не любит тех, кто много знает. У человека два уха и один язык. Значит, слушать ему в два раза больше, чем говорить, – любимая ханская поговорка. А что Джунаид-хану жизнь безвестного Нуры? Ломаный грош в базарный день… Уберут, когда надо, и дело с концом. Может, хан задумал втянуть в свою затею и его, Нуры?