Девушка робко постучала в невысокую, но массивную дверь из грубо отесанных некрашеных досок, потемневших от времени, с выкованными вручную, местами побитыми ржавчиной петлями. Выждала паузу, но ответа так и не последовало. Она уже подняла руку, чтобы стукнуть повторно, посильнее, но передумала и осторожно потянула дверь. Та совершенно неожиданно легко и без скрипа приоткрылась. Из комнаты раздался глуховатый, по-старчески дребезжащий голос:
- Заходи, милая, заходи смелей, раз уж пришла. Не останавливайся подле порога — знак это плохой…
Посетительница робко переступила высокий порог и очутилась в обычной, на первый взгляд, комнате типичного деревенского дома. Однако единственное окно было завешено темной плотной тканью, а неровный колеблющийся свет источали небольшая лампадка, висевшая в углу под иконами, среди которых были, похоже, и весьма старые, и совершенно неожиданный здесь, абсолютно чужеродный бронзовый подсвечник с пятью свечами.
Девушка быстро, несколько суетливо перекрестилась на иконы. «Вологодская школа, семнадцатый век, — автоматически отметила она, и тут же сама себя одернула. — Не о том думаешь, дуреха!».
В комнате за простым, добротно сколоченным столом сидел седой старик с густыми кустистыми и удивительно черными бровями, совершенно не соответствующими внешнему облику. Сухонькой рукой он прикрывал глаза, словно даже неяркий, мерцающий огонь свечей слепил его.
- Проходи, проходи, — повторил старец, не отнимая руки от лица. — Присаживайся, успокойся, отдышись. Если хочешь, воды попей. Вон в ведерке…
И действительно, в висках девушки стучали маленькие звенящие молоточки, во рту неприятная сухость, которая, казалось, намертво связала язык и губы. Но подойти к ведру и зачерпнуть воды стоявшей тут же мятой алюминиевой кружкой она не осмелилась.
Старик заметно усмехнулся ее замешательству, намеренно выдержал долгую паузу, давая гостье осмотреться, а затем таким же сухим, как и он сам, голосом начал говорить, по-прежнему не опуская руки:
- О матушке своей не переживай, все с ней будет в порядке, одужает она скоро и проживет еще много-много лет. Даже внуков твоих еще понянчит…
Он продолжал говорить, его голос звучал то ровно и почти звучно, то, подобно листьям на ветру, шелестел еле слышно. Мольфар рассказал не только о матери, здоровье которой действительно внушало девушке опасения. Поведал он и о будущем самой гостьи, предсказав ей и благополучного мужа, и успешных детей.
Внезапно старик резко опустил руку и посмотрел на девушку бледными, словно выцветшими с возрастом глазами. Однако взгляд был острый, из тех, которые в классических романах называют пронизывающими. Пауза затянулась, затем мольфар снова прикрыл рукой глаза и прежним, будто смертельно уставшим, голосом начал говорить:
- А вот на твой третий вопрос, милая, я отвечать не буду. Ведь если, предположим, подчеркиваю, только предположим, я скажу, что у тебя нет таланта, ты забросишь свое занятие. Сама себя будешь убеждать в бессмысленности, потому как даже мольфар, — тут он невзрачно усмехнулся, — не увидел в тебе дара. Пройдут годы, и жалеть будешь, и меня, старого, проклинать, а мне такой радости — уж прости старика — не надо…
А если я скажу, что дар тебе дан? Не бросишь ли ты рисовать свои картины? Ах да, прости, вы же, художники, не рисуете — вы пишите… Забыл… Стар я уже… Не возникнет ли у тебя искус дожидаться, пока само все придет, — ведь тебе предсказано, а ты ни секунды не сомневаешься, что предсказание сбудется…
Потому, милая, не серчай на сумасбродного старика, но на этот твой вопрос я не отвечу. Хотя ты, как мне кажется, только ради него и приехала, а? Ладно, ладно, не отвечай… Одно только скажу: работай, рисуй, пиши. До изнеможения, до проклинания всего и вся… Слушай себя, свое сердце… Слушай своего ангела, сидящего у тебя на правом плече. Но никогда — слышишь меня? — неожиданно звучно сказал мольфар, резко наклонившись к девушке и глядя ей в глаза, — не прислушивайся к тому, что нашептывает тебе бес, примостившийся на плече левом…
Высказав, старец откинулся на резную спинку стула, невесть каким чудом здесь оказавшегося и удивительно не соответствующего облику комнаты, и тяжело, с хрипом и присвистом задышал, словно проделал только-только очень тяжелую, не по его годам, работу…
…Пожилая, с благородно-седыми волосами, собранными в пучок по моде конца минувшего века, женщина неподвижно сидела в углу галереи, почти безразлично наблюдая за хаотичным движением посетителей, которые то мерно переходили от полотна к полотну, то задерживались, то возвращались, надолго замирая возле какого-то из них. Время от времени к ней кто-то подходил, в цветистых фразах выражал свое восхищение, рассыпал похвальбы и комплименты. Женщина выслушивала любезности с быстрой, иногда усталой улыбкой, легко, иногда даже, казалось, небрежно кивала в знак благодарности, но самые внимательные могли бы сразу сказать, что мысли ее далеко, и долгожданный триумф ей, похоже, радости не доставляет: почему-то принято автору присутствовать на открытии персональной выставки, вот и вынуждена она соблюдать эти нелепые условности.