— Господи, ты хочешь кратчайшим путем отправить нас на тот свет.
— Сколько же можно талдычить одно и то же!
— Послушай, — я попытался урезонить ее, — когда дойдет до дела, на такое тебе не хватит духа.
— Конечно же, хватит, речь ведь пойдет о спасении моей жизни.
Встревоженный ее спокойной уверенностью, я гнул свое:
— В последний момент ты дашь задний ход.
— Напрасно ты так думаешь.
— Ты уже втыкала кому-нибудь в глаз пилку для ногтей?
— Нет. Но ясно представляю себе, как я это сделаю.
Вот тут я уже не смог сдержать сарказма:
— Ты у нас кто, профессиональный убийца?
Она нахмурилась.
— Говори тише. Я учу людей танцевать.
— И втыкание пилки в глаз — один из балетных элементов?
— Разумеется, нет, глупый. Я учу не балету. Танцам. Фокстрот, вальс, румба, танго, ча-ча-ча, свинг и так далее.
Вот так со мной всегда: появляется возможность поближе познакомиться с красивой женщиной, и тут же выясняется, что она учит танцам, тогда как я — увалень.
— Ты дашь задний ход, — настаивал я, — и ты промахнешься, а потом он нас застрелит.
— Даже если я промахнусь, а я не промахнусь, будь уверен, но даже если я промахнусь, он нас не застрелит. Ты что, не слушал его? Ему нужны заложники.
Я с ней не согласился.
— Ему не нужны заложники, которые пытаются воткнуть пилку для ногтей в его глаз.
Она закатила глаза, словно обращаясь к небесам над потолком.
— Господи, ну почему меня приковали не только к пессимисту, но и к трусу?!
— Я не трус. Всего лишь проявляю благоразумную осторожность.
— Так говорит каждый трус.
— Так говорит и каждый человек, проявляющий благоразумную осторожность, — ответил я, надеясь, что в голосе нет извиняющихся ноток.
В дальнем конце комнаты маньяк начал лупить кулаком по газете, которую читал. Потом двумя кулаками. Лупил и лупил, как ребенок в истерике.
Лицо у него перекосило, с губ срывались нечленораздельные звуки ярости, словно сознание неандертальца, записанное в генах, пыталось вырваться из цепей времени и ДНК.
Ярость в его голосе сменилась раздражением, потом горем, снова яростью. Он напоминал дикого зверя, который выл, оплакивая невосполнимую потерю.
Он резко отодвинул стул от стола, схватил пистолет. Выпустил все восемь пуль, оставшихся в обойме, в газету, которую читал.
Эхо каждого выстрела отражалось от сводчатого потолка, металось взад-вперед между металлическими шкафами. Я чувствовал, что оно заставляет вибрировать мои зубы.
Поскольку происходило все это двумя этажами даже поверхности земли, до улицы, скорее всего, не долетало ни звука.
Во все стороны полетели дубовые щепки и клочки пожелтевшей бумаги. Две пули отрикошетили от стола и упали на пол, некоторые клочки бумаги задымились. Резкий запах порохового дыма не смог полностью растворить в себе запах дерева, который источали свежие раны стола.
На какие-то мгновения, когда он продолжал и продолжал нажимать на спусковой крючок, я подумал, что он израсходовал все патроны. Но, разумеется, у него была запасная обойма, может, и несколько.
Перезаряжая пистолет, он определенно собирался выпустить в газету и следующие десять пуль. Однако, едва он загнал обойму в рукоятку, ярость киллера утихла. Он заплакал. Рыдания просто сотрясали его.
Все еще благоухая лимонами — и пороховой дым не мог перебить этот аромат, — Лорри Линн Хикс наклонилась ко мне и прошептала:
— Видишь? Он уязвим, у него есть слабые места.
Я задался вопросом: а может ли избыточный оптимизм классифицироваться как одна из форм безумия?
Заглянув в ее глаза, я увидел, как и прежде, страх, в котором она наотрез отказывалась признаться. Лорри мне подмигнула.
Ее упорное нежелание признать весь ужас нашего положения пугало меня, потому что я находил такое поведение иррациональным, и, однако, любил ее за это.
Но внезапно меня словно ударило обухом по голове: я вдруг понял, что в конце концов застрелят именно ее. А мне так хотелось, чтобы она осталась жива.
Но я отдавал себе отчет: если мое предчувствие окажется верным, какие бы попытки я ни предпринимал, мне не удастся изменить траекторию пули.
Глава 10
С мокрыми от слез щеками, с зелеными глазами, в которых не было места ни обычным человеческим чувствам, ни сомнениям, маньяк выглядел как пилигрим, который поднялся на вершину горы, зная, что его ждет и зачем он туда пришел.
Он отцепил нас от стула, но оставил скованными между собой.
— Вы оба — местные? — спросил он, когда мы поднялись.