Чувствуя по тону недосказанность вопроса, я молча смотрел на посла пустым взглядом, который, наверное, ничего не выражал. Взгляд этот был задумчивым, поскольку я сам себе до этого задавал подобные вопросы, но ответов так и не нашел. Мне всегда казалось, да так оно и было, друг мой был всем доволен. У него, как он сам говаривал, был «морской порядок» во всем.
Порядок был, а человека нет. Значит, это был не тот порядок: во внешнем проявлении – да, а внутри человека, в его душе что творилось? Правда, и тут для меня вопроса, вроде как, и не было. Мне казалось, что я неплохо знаю душу друга, мы с ним беседовали о многих делах, в том числе сокровенных. Но… чужая душа – все-таки потемки. И, опять-таки, в этом случае мне так не казалось. Что ответить послу? Я пожал плечами и сказал, что ничего необычного, тем более тревожного, я в мыслях и словах Константина не находил.
Посол помолчал, а потом, с видом весьма недовольным, пробурчал.
– Ладно, можете идти.
Я поспешно выскочил из кабинета посла, сам не веря в то, что горькая чаша ехать в Москву меня миновала. Домой я летел, как на крыльях. Настю сдавил в объятьях так, что она еле выдохнула.
– Настя, в Москву не еду.
Вот так. Много ли человеку нужно для счастья?! А для горечи? Для неё надо много, поскольку с горечью человек все же борется, а со счастливой вестью – нет.
Под хорошую новость выпили мы с Настей за ужином по рюмке хорошего армянского коньяка, принялись с удовольствием за трапезу, которая была в меру примитивной, поскольку жене было очевидно не до кухонных тягот, но все-таки под настроение вкусной. И вдруг, звонок телефона. Мы с Настей переглянулись, лица наши вытянулись, решая, кому трубку снимать, друг на друга засмотрелись, а телефон продолжал настойчиво звонить. Внутренне я почувствовал, что этот звонок по мою душу, вышел из-за стола, снял трубку и не слишком радостно сказал: – Хай! – то бишь «привет» по-американски. В ответ слышу:
– Послушайте, Павел Сергеевич, вы, как я чувствую, наверное, расслабляетесь за столом, а мы здесь, в посольстве, еще работаем.
Я смотрел на Настю, а она все своим видом проявляла любопытство. Прикрыв ладонью трубку, я шепнул: «Посол!». А сам постепенно в чувствах своих напрягался.
– Так вот, – продолжал посол, – один вопрос не дает нам покоя. Нельзя, видимо, отправлять гроб в одиночный полет. Сопровождать его следует.
Сердце мое упало: я понял, что приговорен окончательно. А посол рокотал:
– Завтра, то бишь в понедельник, консул обещает закончить формальности с австралийской стороной, а во вторник утром будь-те готовы отправиться в неблизкий вояж.
Посол замолчал, очевидно, ожидая от меня каких-то слов. Но говорить мне было нечего. Отговорки делу не помогут. Посол продолжил:
– Что вам нужно будет сделать сегодня– завтра? Вам с супругой, как особам наиболее близким покойнику и его семье, нужно войти в квартиру Ивановых и каким-то образом отложить вещи, нужные для отправки, а остальное…выбросить здесь…
Посол опять немного помолчал. Я знал, что он обременяет меня лишь в силу служебной необходимости, понимает отсутствие у меня энтузиазма, и это чувствовалось в его добрых интонациях голоса.
– Завтра, Павел Сергеевич, мы окончательно уточним детали, а пока… Вопросов у вас нет?
– Никак нет! – сказал я, и он положил трубку. По моей, видимо достаточно гнусной физиономии Настя уже догадалась о содержании разговора. Она откинулась на спинку стула, вся как-то сникла и смотрела в сторону. Радость нашего общения испарилась. Между нами как бы опять стал Костя, точнее трагедия, с ним связанная. Мы оба думали о нем, но не об одном и том же. Похоже, что я видел Костю в гробу, а Настя – живым. Делать нечего, пролог будущих дел и проблем мы уже проехали. В хлопотах минул понедельник, в полете – вторник. Полет занял весь день, скорее сутки, поскольку добираться до Москвы тогда нужно было сложным маршрутом: вначале на местной «керосинке» от Канберры до Сиднея, далее до Сингапура – на «Боинге», а затем самолетом ТУ-104 – до Москвы с остановками в Коломбо и в Ташкенте.
Про авиационные полеты можно утверждать вполне обоснованно, что в целом они все одинаково унылые, сколько комфорта в самолет ты не впихивай. Самолет – это замкнутое, само по себе скучное пространство, в котором тебе отводят его небольшой кусочек: спереди спинка сидения, сзади тоже спинка и сбоку – сосед, иногда приятный, а иногда – не очень. Для него полет столь же безрадостен, как и для тебя. К тому же, едкий гул самолета мешает общению, а по сему, полет проходит в основном молча. Что к этому добавить? В качестве развлечения есть красивые стюардессы с дежурной улыбкой, которые принесут столь же дежурные блюда, а к ним в придачу выдадут немного вина или продадут что-нибудь покрепче. Прием пищи в самолете вносит оживление, вызывающее желание подвигаться и с кем-нибудь поговорить. Если с мужчиной, то можно с удовольствием обсудить внешние достоинства стюардессы. Тогда девушек на эту профессию отбирали, как, скажем, скаковых породистых лошадок. Помню как однажды в самолете Эфиопской авиалинии, когда я летел на преддипломную практику в наше посольство в Эфиопии, я взял газету «Эфиопиен геральд» и со смешанным чувством советского человека прочитал объявление об отборе девушек в стюардессы. Там определялся рост, фигура, изящество, и, конечно же, естественная красота. В общем, речь шла будто бы об отборе на конкурс красоты. Но в то время стюардессы всех авиалиний были действительно очаровательны, а обслуживание и питание пассажиров – выше всяких похвал. Потом с течением времени все как-то стало массовым, прилично деградировало и полеты потеряли то наивное приятное, что у них когда– то было. Если уж вспоминать хорошее прошлое, то стоит указать на порядок выбора маршрута полета. Этим, естественно, занималась авиакомпания, которую ты выбрал. Принцип был такой: компания, получавшая деньги пассажира, оплачивала весь пролет вне зависимости от того, прямой он или окольный.