Другой шалун, некий барон РОЗЕНКРАНЦ из Петербурга, оставил после себя такое: «Завещаю своим кредиторам и родственникам: прежде всего хорошенько всмотреться в черты моего лица, чтобы запечатлеть их на долгие времена в своей памяти. Затем взять мои руки и по русскому обычаю положить их крестом на груди, причём большой палец каждой руки вложить между указательным и средним, чтобы получился символический знак отрицания (т. е. кукиш). И то, что будет находиться в моей правой руке, — завещаю своим милым родственникам, а что в левой — моим любезным кредиторам. Чем богаты, тем и рады». И выстрелил себе в голову.
Вот и другой весёлый барон, СЕНТ-ЭЛЕН из Риги, задолжавший английскому банкиру Коллинзу тысячу экю, просил передать ему такую прощальную записку: «Как честный человек, я ничего с собой не забираю, даже долгов, которые оставляю там, где их понаделал…»
Субботним вечером 1 июля 1961 года ЭРНЕСТ МИЛЛЕР ХЕМИНГУЭЙ поужинал с женой Мэри в «Христиании», лучшем ресторане городка Кетчем, в штате Айдахо, неподалёку от лыжного курорта Сан-Вэлли, и в хорошем настроении вернулся домой. Перед сном, уже в ночной голубой пижаме, он долго и тщательно чистил зубы, потом подпел жене весёленький итальянский мотивчик: «Tutti mi chiamano bionda. Ma bionda io non sono» («Все говорят, что я блондинка. Но я и не блондинка вовсе») — «Porto capelli neri» («Я ведь брюнетка») и прошёл к себе в спальню. «Спокойной ночи, мой ягнёночек, — окликнула его на ходу Мэри. — Хороших тебе снов». — «Спокойной ночи, мой котёночек», — в тон ей ответил он, включая ночничок. Голос его был тёплым и дружеским. Ранним воскресным утром, ярким и безоблачным, Хемингуэй в красном «императорском» халате на цыпочках спустился в гостиную. Из шкафа, где хранились охотничьи ружья, он выбрал своё самое любимое, двустволку «босс», с которой поохотился немало в Африке, загнал патроны в оба ствола, осторожно упёр приклад в пол, прижал лоб к стволам и спустил оба курка. «И стоило перед этим чистить зубы?» — удивился один из обывателей. Нобелевский лауреат Хемингуэй не оставил после себя никакой предсмертной записки. Правда, незадолго до случившегося от него слышали такие слова: «Настоящий мужчина не умирает в постели. Настоящий мужчина должен умереть на поле боя, хотя бы даже и с пулей во лбу».
«А я собираюсь в путешествие, — сказал своему ночному гостю любимый писатель русской интеллигенции ВСЕВОЛОД МИХАЙЛОВИЧ ГАРШИН. — Мечтаю о нём. Это улучшит моё состояние». Они сидели за чаем в плохонькой, тесной и мрачной квартирке Гаршина в большом доходном доме у Сухопутной таможни, под Петербургом. Провожая гостя, писатель вышел с ним на «чёрную» лестницу, крутую и грязную, залитую помоями и нечистотами, и, посветив свечой в широкий пролёт, спросил того: «Неужели вас не тянет туда? А меня…» Когда гость ушёл, Гаршин, теряющий рассудок, гонимый мучительной бессонницей и тоской, спустился на несколько ступенек вниз и, неожиданно бросился вниз с четвёртого этажа. Надломленная воля не смогла остановить рокового шага. Надежда Михайловна Золотилова нашла мужа разбившимся на каменном полу. «Надя, ты не бойся, я ещё жив, — с трудом прошептал Гаршин, не раз, будучи ещё рядовым волонтёром Дунайской армии во время русско-турецкой войны, смотревший смерти в глаза. — Вот только нога…» У постели умирающего писателя в хирургической больнице («поранения, полученные при падении, были очень тяжелы»), старик Герд спросил «русского Гамлета», больно ли ему, страдает ли он. «Что значит эта боль в сравнении с тем, что здесь…» — ответил Гаршин, стиснутой рукой указывая на сердце, где ещё краснела еле затянувшаяся ранка от ушиба при падении. И всё повторял: «Так мне и нужно, так мне и нужно…» После чего впал в бессознательное состояние и уже не приходил в себя.
Английский композитор БЕНДЖАМИН БРИТТЕН, умирая у себя в «Красной усадьбе», то и дело спрашивал: «Как это произойдёт?» — «Мы будем с вами и постараемся, чтобы всё прошло как можно легче», — успокаивали его. «Будет ли больно?» — опять спрашивал композитор. «Да нет, никто из нас не хотел бы этого, и больно вам не будет».
Русский поэт АФАНАСИЙ АФАНАСЬЕВИЧ ФЕТ, автор «болезненных стихов», частенько говаривал жене: «Ты никогда не увидишь, как я умру». И вот как-то утром он неожиданно пожелал шампанского. На возражения Марьи Петровны, что, мол, доктор этого не позволит, он отослал её к нему: «Ну, отправляйся же, мамочка, за разрешением да возвращайся поскорее». Когда она вышла за порог, он срочно позвал секретаршу: «Пойдёмте, я вам продиктую». — «Письмо?» — «Да нет». И тогда с его слов она написала на листе обыкновенной писчей бумаги: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному. Фет (Шеншин)». Подписав записку, Фет, бывший штаб-ротмистр лейб-гвардии уланского его величества полка и камергер Высочайшего Двора, взял со стола стальной ножик в виде стилета, которым обычно разрезал бумаги и почту. Встревоженная секретарша, поранив руку, вырвала его у него. Тогда Фет пустился бегом в столовую, схватился за дверцу шифоньерки, где лежали столовые ножи, и попытался открыть её. Но тщетно. Потом вдруг, часто задышав, повалился на стул с ругательством «Чёрт!» Глаза его широко раскрылись, будто он увидел что-то страшное, правая рука поднялась было для крестного знамения и тут же опустилась. «Образчик счастливого русского писателя», Фет умер в полдень 21 ноября 1892 года от разрыва сердца, пребывая в полном сознании. Смерть его как бы была и как бы не была самоубийством. Жена, действительно, не увидела, как он умер.