Конечно же, все это было возможно, потому что Карстен с Марией оплачивали все счета, всё время неспокойного детства двойняшек под ними была растянута невидимая страховочная сетка, которая время от времени провисала, когда Карстен оказывался в больнице, а дом в северном предместье выставлялся на продажу, но если в настоящий момент нет денег, можно взять взаймы, и поэтому даже для самых диких причуд средства всегда находились, и поэтому никто особенно не расстроился, когда Маделен выгнали из школы.
Случилось это после того, как она, получив оплеуху, дала сдачи, а когда учителя вызвали полицию, досталось и полицейским, которых она забросала кирпичами, после чего собрался педсовет и родительский совет, и все вспомнили, как Маделен чуть было не сожгла школу, и что однажды летом она подала всем дурной пример, явившись в школу босиком, и как-то раз наелась медного купороса — из интереса к химии и желания прогулять уроки. Еще она первой стала носить цветастые платья, напилась прямо в школе, курила травку в туалете, на уроки приходила, когда ей заблагорассудится, и совершенно взбудоражила своих одноклассников, когда сфотографировалась обнаженной для непристойного журнала, хотя ей было всего тринадцать лет, и значит, нужно было получить для этого разрешение родителей, и она-таки его получила, «что, конечно, не лучшим образом сказывается на репутации школы», как сказал председатель педсовета, добавив, что если мы так долго и не отчисляли ее, то лишь потому, что с уважением относимся к ее родителям и брату, но больше терпеть такое не можем. На следующий день он сказал Маделен, что, дескать, пусть берет свою сумку, обойдет всех учителей и поблагодарит их за проведенное в школе время. Маделен хмуро посмотрела на него, вышла из дверей школы и поступила в первую из множества копенгагенских частных школ, куда ее в течение следующих лет принимали и откуда исключали, пока Карстен с Марией не отказались от частных школ и не решили попробовать интернаты, в которых тоже не получилось обуздать ее неуважение к любым правилам и откуда ее всякий раз провожали на вокзал с просьбой больше не возвращаться. В конце концов система образования пожала плечами и оставила Маделен в покое, и ее будущая жизнь — впервые в этом повествовании и, возможно, вообще в истории — утратила определенность, и отныне мы не можем сказать, что случится с ней в следующее мгновение.
Единственным прибежищем для Мадса и Маделен была семья. Никто не знал, когда и где она соберется в следующий раз. Иногда, в благополучное время, все собирались в домах в Ордрупе, Клампенборге или Гентофте, а иногда в квартире у Озер, а однажды, когда они были на грани катастрофы, ужасающе холодным вечером все встретились в деревянном сарае на северо-западе Амагера. Они редко оказывались в полном составе, случалось, что не было с ними Карстена или Марии, или их обоих, или же Маделен вляпывалась в какую-нибудь историю вдали от дома, или же Мадса заносило куда-нибудь в леса его новое увлечение. Иногда к ним присоединялись неожиданные гости — Мария в приступе сострадания могла пригласить домой на ужин добрый десяток обездоленных незнакомцев. Но чаще все-таки собирались только свои, вся семья целиком собиралась в гостиной с керосиновыми лампами, свечами, креслами дизайна Вегнера, диванами Бёрге Могенсена и картиной времен золотого века датской живописи, из-за которой стена превращалась в бездонный сентиментальный пейзаж, который нельзя сбросить со счетов как романтический вымысел, так же как и нельзя отрицать эту семейную идиллию. Это действительно были мгновения самого настоящего датского «хюгге». Описание жизни двойняшек, как и жизни Карстена и Марии, станет непонятным и неправдоподобным, если мы не признаем, что такие вечера были: все сидят в одной комнате, и кто-то читает вслух, а кто-то вяжет, или звучит музыка, может быть, они поставили пластинку Малера, или они просто смотрят друг на друга, и история перестает катиться вперед, вокруг них возникает нечто, что я без всякого смущения назвал бы счастьем, они действительно счастливы, и эти минуты спокойствия и удовлетворения решительно опровергают мнение о том, что семья утратила свой смысл и в ближайшее время ее ждет крах.