Маделен тоже исчезла, во всяком случае на какое-то время, а точнее, на время, которое потребовалось для участия во взломе аптеки, на употребление добычи и погружение в химический дурман, от которого она очнулась со вкусом горечи во рту, и чтобы избавиться от него, согласилась на госпитализацию, но потом так устала от зеркал закрытого отделения — мутных полированных стальных пластин, в которых не видно собственного отражения, что настояла на выписке. После чего она вновь куда-то пропала и объявилась уже в качестве представителя политической партии, заявлявшей, наряду с некоторыми другими, что государство Всеобщего благосостояния — на самом деле результат подлого сговора и его следует уничтожить, и чтобы подготовиться к исполнению этого приговора, отправилась в тренировочный лагерь в Ливане, откуда вернулась с веснушками, облупившимся от солнца носом и десятью килограммами пластида, которые могли бы стереть с лица земли много чего. Но ничего этого не произошло, так как Маделен обнаружила в себе другую, надолго захватившую ее страсть: желание жить полной жизнью здесь и сейчас — так она объясняла это Мадсу и родителям. Жить полной жизнью здесь и сейчас — только это и вечно, говорила она, что звучало как-то загадочно, но на самом деле имелась в виду попытка исследовать ресурсы любви. Оказалось, что ресурсы эти велики, это и мужчины, и женщины, а потом дети, и снова мужчины и женщины, и, наконец, теленок, очаровательный маленький черно-белый теленок с влажными глазами, который оставлял огромные лепешки по всей ее квартире на пятом этаже, где он жил вместе с Маделен и ее случайными партнерами и где позабытый на подоконнике пакет со взрывчаткой запотевал в лучах вечернего солнца.
Окна ее квартиры были видны из дома у Озер, откуда Мадс и наблюдал за ними, навещая родителей, когда они не находились в больнице, или на работе, или в каком-то другом месте, или просто вне пределов досягаемости. Особенно часто смотрел он на дом Маделен в то время, когда, мучимый угрызениями совести, пытаясь придать хоть какой-то смысл своему существованию, решил превратиться в слугу родителей и, облачившись в полосатую ливрею и повесив на руку салфетку, взял на себя обязанности по хозяйству в квартире. Чудачество это, впрочем, длилось недолго, потому что к тому времени его причуды начали сменять одна другую с головокружительной скоростью. Закончив школу, он поступил в университет, но вскоре оставил учебу, потому что шахматы отнимали у него слишком много времени, потом начал учиться на второй, а затем и на третьей специальности, после чего устроился учеником плотника, и бросил это занятие, чтобы изучать философию, от чего тоже отказался, чтобы попытаться написать диссертацию по математике, которую он тоже отложил и переехал к родителям в дом у Озер, чтобы ненадолго стать бледным и понурым дворецким, который чувствовал себя хорошо, только когда семья была в сборе, да и тогда лишь короткое время, потому что все очень скоро снова разъезжались.
В последний раз, или, придерживаясь того, что мне известно достоверно, «на настоящий момент в последний раз», семья собралась по случаю спуска на воду некоего судна, — мероприятия, затеянного Марией и Карстеном. Утверждение, что все это затеяли Карстен с Марией, возможно, не совсем соответствует действительности, на самом деле нет никаких доказательств, что это были именно они, но судно было точно, в этом сомнений нет, и был торжественный спуск, и все это показывали по телевизору и освещали в газетах, и благодаря многочисленным публикациям сложилось впечатление, что все это — заслуга Марии и Карстена. Мероприятие имело все признаки настоящего торжества, потому что кроме самого судна, которое спустили по длинному гладкому слипу, присутствовал и мэр Копенгагена, и премьер-министр, и известные артисты, и писатели, и журналисты, и Карстен с Марией, Маделен, Амалия и Мадс, и пришло так много людей, что можно даже сказать, — там собрался весь Народ.
Если полагаться на описание в газетах и телепередачах, то судно было подарком Марии или даже скорее Карстена, в связи с его уходом от дел после многих лет непосильных трудов, дескать, он за это время заработал состояние, которым теперь хотел вот так щедро поделиться с городом своей жизни, Копенгагеном, и со страной своей жизни, Данией, что и отметил в своей речи мэр. «Позвольте мне от имени всех жителей Копенгагена и от имени всех датчан поблагодарить вас за этот бесценный подарок, за это историческое судно», — сказал он. Уже в этот момент стало ясно, что тут какое-то недоразумение, ведь судно это не было историческим, в чем можно было убедиться, повнимательнее к нему приглядевшись, но никто, кроме Мадса, похоже, этим не озаботился. Мадс с удивлением обнаружил, что это величественное судно представляет собой большую плоскодонку и больше всего напоминает какую-то баржу, которая, возможно, плавала по французским рекам или голландским каналам, но уж точно не имела никакого отношения к Дании. Теперь ее на скорую руку обновили, покрыв толстым слоем смолы, который едва-едва скрывал плесень, синюю гниль и отверстия, проеденные корабельными червями. Когда заговорил премьер-министр, ощущение, что тут явно не все в порядке, только усилилось, во всяком случае у Мадса, потому что для премьер-министра сама демонстрация судна и его спуск на воду были скорее культурным и политическим событием, а именно прославлением морских традиций Дании в преддверии нового тысячелетия. «И хотя у нас есть отдельные проблемы, — сказал премьер-министр, — у нас есть все основания чувствовать удовлетворение, потому что мы движемся в нужном направлении, пусть и с небольшими отклонениями, но, строго говоря, придерживаемся правильного курса». Потом слово взял Карстен, и из его речи Мадс понял, что судно это не было ни подарком, ни культурным событием, ни прославлением чего бы то ни было. Спуск его был связан с тем, что Карстен и Мария решили покинуть Данию, и если они решили уплыть на судне, то лишь потому, как сказал Карстен, что познакомились они на воде.