Хотя понятие о «внешнем» очевидно, но если обращаться с ним неосторожно, оно способно вводить в заблуждение, ибо при переходе от рассмотрения передней или задней зоны поведения к рассмотрению внешней зоны, нередко происходит незаметное перемещение точки отсчета с одного исполнения на другое. Если в качестве точки отсчета взять протекающее в данный отрезок времени конкретное исполнение, то находящиеся вне этого исполнения будут лицами, для которых исполнители фактически или потенциально ставят некий спектакль, но спектакль (как мы увидим), отличный от того, что уже идет, или во всем очень похожий на него. Когда посторонние в разгар какого-то конкретного исполнения неожиданно вторгаются в его переднюю или заднюю зону, последствия их несвоевременного появления и присутствия часто лучше всего изучать не с точки зрения его воздействия на идущее исполнение, но скорее с точки зрения влияния на другое исполнение, — а именно на то, которое исполнители или аудитория в нормальных (без внезапных вторжений) обстоятельствах представили бы перед посторонними в подходящее время и в подходящем месте, когда бы эти посторонние были ожидаемой аудиторией.
Необходимы также и другие предосторожности при пользовании понятиями. Стена, что отделяет переднюю и заднюю зоны действия от внешней зоны, очевидно, должна играть какую-то функцию в исполнении, инсценируемом и представляемом в этих зонах, но внешние декорации данного строения должны частично рассматриваться как один из аспектов другого спектакля, и иногда их вклад в этот второй спектакль может оказаться более важным. Вот что пишут, например, о домах в английской деревне:
Тип материала занавесок на окнах большинства деревенских домов варьировал прямо пропорционально тому, насколько то или иное окно было доступно постороннему взору снаружи. «Самые дорогие» занавески находились там, где их можно было видеть лучше всего, и они далеко превосходили по качеству занавески на окнах, скрытых от публики. Кроме того, было общепринятым использовать материал с рисунком только на одной стороне таким образом, чтобы его лицевая сторона была развернута наружу. Подобное использование самых «модных» и самых дорогих тканей с тем, чтобы наиболее выгодно их показать, есть типичный прием приобретения престижа[184].
В первой главе настоящего исследования говорилось, что исполнители склонны создавать определенное впечатление, или не противоречить сложившемуся о них впечатлению, что роль, которую они играют в это время, есть самая важная их роль, и что качества, заявленные ими или приписанные им, — самые существенные и характерные их атрибуты. Когда же люди видят некий не предназначавшийся для них спектакль, они могут разочароваться в нем, а заодно и в спектакле, который был предназначен специально для них. Исполнитель со своей стороны тоже может прийти в замешательство, как пишет об этом Кеннет Берк:
Мы все, в наших разрозненных реакциях, уподобляемся человеку, который — тиран в своем учреждении и тряпка в семье, или музыканту, который самоуверен в искусстве и самоуничижается в личных отношениях. Такая бессвязность реакций причиняет некоторые затруднения, когда мы пытаемся соединить эти разные психические обрывки (например, если мужчине — тирану в учреждении и слабаку в собственном доме — вдруг пришлось бы принять на работу свою жену или детей, он нашел бы свои прежние бессвязные приемы негодными и, возможно, испытал бы настоящие замешательство и мучения при выборе линии поведения)[185].
Такие проблемы могут стать особенно острыми, когда один из спектаклей данного индивида зависит от многосложной сценической обстановки. Отсюда понятный тон разочарования у Германа Мелвилла в рассказе о том, как капитан военного корабля «в упор не видел» его, когда они встречались на борту, но был чрезвычайно любезен с ним, когда, уже после окончания службы Мелвилла, они случайно встретились в Вашингтоне на званом вечере:
И хотя на борту фрегата коммодор никогда и никак не обращался ко мне лично (равно как и я к нему), однако здесь, на светском приеме у министра, мы оба стали чрезвычайно болтливыми. К тому же я не мог не заметить, что среди толпы незнакомых сановников и магнатов со всех концов Америки мой именитый друг не выглядел так величественно, как в полном одиночестве на юте «Неверсинка», опираясь на латунные поручни. Подобно многим другим джентльменам, он лучше всего смотрелся и пользовался наибольшим уважением в обстановке родного дома, фрегата[186].
184