Вот что сказал бы Иван III святому отцу, если б разговор серьезный случился, но старик ждет других слов.
— Разделяю твои думы, отче, — заговорил Иван Васильевич, — нет мне более святого дела, чем Русь у татар вырвать и за поруганное крестьянство отомстить поганым, всю жизнь положу на это, в чем крест нашего господа целую.
Однако отец Паисий впал в беспамятство и не услышал этого. Он лежал недвижно, только слабое, еле заметное дыхание говорило, что жизнь еще теплится в нем. Иван Васильевич спешно послал за лекарем и приказал очистить церковный двор от лишних людей.
— Пусть едут и упредят о моем приезде, — сказал он стремянному Василию, — сам же оставайся здесь и следи, чтоб тишина блюлась.
Вскоре поредевший отряд продолжил свой путь к загородному дому великого князя. Вначале шли дружно и ходко, потом в лесу растянулись цепочкой. Деревья стискивали дорогу замшелыми боками, опутывали тенетником, цепляли всадников корявыми руками, обдавая вдогонку холодными росными дождичками. Придавленные глухоманью, ехали в тишине, только у лошадей, должно быть со страху, екали селезенки.
Зеленый сумрак неожиданно сменился ярким, солнечным весельем: лес, будто поднатужившись, выкинул их из своего чрева на большую поляну. Сразу оживились люди, лошади сами прибавили рыси. Дорога, соединявшая концы причудливо изогнутого леса, показалась туго натянутой тетивой, она вливала удаль в людей, резвость в лошадиные ноги и требовала выплеснуть все это на свое длинное тело.
Неожиданно лошади почуяли тревогу и сбились с рыси. Люди задергали поводьями и закрутились в седлах, не понимая, что произошло. И вдруг сзади, с той стороны, откуда выехал отряд, раздался страшный звериный рык. Умноженный лесным эхом, он, казалось, заполнил всю округу своими раскатами. Лошади вздыбились и понесли. Они полетели, как стрелы, выпущенные из могучего лука. Всадники, пригнувшись к лошадиным шеям, зашептали свои, припасенные для тяжких случаев молитвы. Их старший, Сенька Пеньков, пытался окриком остановить отряд, но и он не смог удержать своего Буланка. Мимо него промчалась гнедая кобылка Марья, никогда не отличавшаяся особой резвостью. Ныне же страх, видно, усемерил ее силы. Она скакала закусив удила, по краям которых уже выступила розоватая пена. Потом еще кто-то обогнал Сеньку, и вот весь его отряд, как в воронку, влился в новую лесную дорогу. Бешеная скачка продолжалась. Сенька бросил поводья — Буланко сам лучше через лес дорогу выберет, — обхватил руками мокрую конскую шею. «Пронеси господи! Пронеси господи!» — приговаривал он, и конские копыта, казалось, отзывались: «пронеси! пронеси! пронеси!»
Впереди открылась новая, на этот раз совсем небольшая полянка. Первой ее одолела взбесившаяся Марья, но в дальнем конце словно споткнулась, а через мгновение пошла уже тише, волоча по земле своего ездока. Начали валиться и другие всадники, будто неведомая сила сшибала их с коней и ударяла оземь.
Сенька хотел придержать Буланка, но не смог сразу найти поводьев, и тот по-прежнему стремительно нес его к роковому месту. Уж на подъезде выглядел Сенька натянутую между деревьями как раз на высоте всадника веревку — о нее-то и ломали шеи дружинники.
— Береги-и-сь! — только успел крикнуть он и вылетел из седла.
Сенькин крик был услышан скакавшими сзади. Кое-кому удалось сдержать коней и даже обнажить сабли, но из лесной чащи полетели в них арканы, засвистели стрелы. Сваленных тут же приканчивали выскочившие на поляну люди. Минута — и лес, только что оглашаемый конским ржанием и предсмертными криками людей, снова погрузился в утреннюю дрему…
На высоком лесистом берегу, круто поворачивающем Яузу к Москве-реке, среди тронутой первыми осенними красками зелени, темнели строения Андронникова монастыря. Заложен он был более века назад, еще при великом князе Дмитрии Ивановиче, в знак чудесного спасения митрополита Алексея. Сказывают, что, когда Алексей плыл из Царьграда, куда отправлялся за поставленном в митрополиты, великий шторм на море случился. Разметал он утлые суденышки, а ладью нового митрополита почти совсем водой захлестнуло. Приготовились все к смерти, и стал Алексей молиться: «Господи, не дай в пучине морской погибнуть, услышь мольбу мою, храм тебе великий сооружу за спасение свое!» Оказалась тогда сноровка русского кормчего сильнее непогоды, вывел он из беды ладью, и пришлось владыке исполнять свой обет.