Неожиданный приезд великого князя вызвал переполох. Он не стал выспрашивать слуг, а, соскочив с коня, бросился в верхние покои. Проскочил мимо сенных девушек и отворил дверь. Алена, живая и невредимая, поднялась ему навстречу. Он оглядел высокую статную женщину в нарядном праздничном шушуне. Из-под венца, расшитого жемчужными поднизями, радостно блестели ее глаза.
— А я ровно чуяла, что ты приедешь, государь, оттого и принарядилась, — пропела она.
— Как ты? — выкрикнул Иван Васильевич, все еще не веря видимому благополучию.
— Бог миловал, государь. Вчерась-то страсти такие были: Евсея, ключника твово, досмерти убили, стремянного Василия поранили…
— Ну а ты как?
— Никак, — горько вздохнула она. — Я тебе-то не шибко нужна, не то что кому.
Иван Васильевич прижал ее к себе.
— Соскучал я, ладушка, так тревожно мне стало, — заговорил он, а сам все трогал руками, вроде бы не доверял своим глазам.
Стал расстегивать шушун и, не выдержав, рванул в стороны. Золотыми искрами посыпались застежки. Он отодвинул ее от себя и осмотрел — все было на месте.
— Ой, Ваня, — охнула Алена, — иконки-то хоть занавесь…
— Забыл ты меня навовсе, — говорила Алена, ласково перебирая его волосы. — Я все глазоньки повыплакала, тебя поджидаючи. Али уж так тебе заморская царевна глянулась? Али думаешь, медом она наскрозь промазана?
— Грешно тебе печаловаться, Аленушка, — отвечал он, — нет того дня, чтоб не воспомнил тебя. Иной раз в неурочную пору явишься ты, когда люди кругом и о важных государских делах разговор идет. Обдаст меня тогда жаром с головы до пят, и речи в мысли не идут. Затаюсь, чтоб себя не выдать, и сижу молчком. Хуже всего по ночам, когда один на один со своей памятью остаюсь, от которой ни спрятаться, ни убежать…
Как-то уж исстари повелось, что мужчины более говорят о любви, чем проявляют ее. Иван не лгал, когда рассказывал о своей тоске и частых мыслях, составлявших маленький, скрытый ото всех кусочек его бытия. Он очень дорожил им, поэтому упрек Алены вызвал досаду. «Кабы ведала ты, чего стоит мне заноза эта сердечная», — подумал он и неожиданно для себя заговорил о том, как три дня назад, ехавши сюда, чудом избежал разбойного нападения, о происках папских послов и своих опасениях за ее жизнь.
Алена глотала горькие слезы.
— Прости мне попреки, свет мой ясный. Не знала, не ведала, сколь горька для тебя моя любовь. Я всю жизнь без остаточка тебе положила, потому и хотела, чтобы ты не токмо светил, но и согревал меня чаще! — Она прильнула к нему и горячо зашептала жаркие слова.
Закипела Иванова кровь. «И что же это такое? — думал он, вдыхая знакомый ромашковый запах ее волос. — Где сокрыты те искры, от которых я, как высушенное смолье, полыхаю? Чай, не юноша — уже серебро в бороде мельтешит. Знать, накрепко вцепилась любовь и выпущать никак не хочет. Так почему я, волоститель большой земли, должен искать себе жену в тридевятой дали? Неужто не дано мне простого человечьего счастья?.. Отошлю-ка я восвояси злоумных чужеземцев да и женюсь на Алене. Она из первородных московских боярынь, допрежние государи часто на таких женились. Кто мне воспретить посмеет?»
— О чем ты задумался, Ваня? — спросила Алена, и он рассказал. — Нет-нет, — с неожиданной решительностью возразила она, — не надо попусту тешить себя! — И, встретив его недоуменный взгляд, заговорила: — Сам ведь сказал, что через римского папу остеречь Казимира хочешь. Рази сможешь сделать такое, коли царевну его отвергнешь? А владыка? А бояре? Для иных любовь наша — что бельмо на глазу!
Иван отмахнулся:
— Не больно-то гожа на папу надежа, владыка супротив не пойдет, ну а боярам я глаза прочищу. Не прочистятся, так вон вырву!
— Что ты, Ваня, страсти такие говоришь? Любовь — дело чистое, нельзя ее кровью пятнать.
— Ну-ну, — обнял ее Иван, — тебе только с голубями жить, а на моем пути разные гады ползают. Будет, как сказал!
Ему стало радостно и легко, как бывает у человека, который после долгих сомнений принимает твердое решение.
Вечером в одной из жарко натопленных горниц — великий князь любил тепло — шел разговор о событиях, происшедших в загородном доме. Были расспрошены Василий с Матвеем и приехавший князь Хованский. Иван Васильевич сидел, устало прикрыв глаза. Мысли бежали вразброд, и ладу в них никак не намечалось. Он чувствовал противостояние хитрого врага, который, подобно пауку, ткал замысловатые тенета. Кончики и обрывки нитей, за которые удалось зацепиться, должны были где-то сплетаться: ведь недаром в руках этого купчишки — как там его, Лебедев, что ли? — оказалось и письмо боярских крамольников, и письмо лекарю с убойным приказом. Но где он, этот узел? Будто бы назло те, которые могли прояснить дело, оказались мертвыми. «Нет, эти тенета просто не распутать, — подумал великий князь, — голову натрудишь, время потеряешь и о главном забудешь. А главное пока одно: вбить клин промеж Ахмата и Казимира».