Так неожиданно стал Матвей пленником. Правда, отказа ему ни в чем не было, только за ворота не выпускали, я ходил за ним всюду свирепого вида слуга. Наступил второй вечер. Матвей с нетерпением ждал, когда позовут его к мухтасибу, но позыва все не было. Ночь прошла беспокойно. Заснул он уже под утро, а вскоре проснулся от стального вжиканья — слуга, сидя у двери, точил свою огромную саблю и что-то бормотал.
— Плохой урус, — наконец разобрал Матвей, — нет больше живем!
Стало вовсе не до сна. И вот, когда в голову полезли разные дурные мысли, а в грудь стал вползать гадкий липучий страх, прибежали от мухтасиба. Матвей нашел своего больного сидящим на ковре с большим куском горячего мяса в руке. Его губы и щеки лоснились от жиpa, а глаза блестели от возбуждения. Матвей проворно подскочил к нему и вырвал мясо.
— Нельзя сейчас много горячего есть, — строго сказал он, — животом занеможешь!
— Э-ы-ы! — прорычал татарин, сытно рыгнул и начал говорить, лениво вытаскивая из себя слова: — Ты, купыца, ба-а-альшой шилавек… Зиделал миня зовсем зыдоровый… Только мала-мала виредный… кушать не давал… Пыраси от миня шего нада… Деньга нада мала-мала?.. — Он радостно засмеялся: — Нада? Абдулла висе может, ты ему зижня обыратыно дал…
— Не надо мне от тебя денег, — ответил ему Матвей. — Разве жизнь твоей милости можно деньгами оценить?!
Мухтасиб заколыхался в смехе.
— Ты хитырый шилавек… Шего нада?
— Жизнь за жизнь! — решительно сказал Матвей.
— О! — отпрянул в неожиданности мухтасиб. — Шей зижня тибе нада?
— Спешит сюда на ярмарку богатый караван из Литвы! — быстро заговорил Матвей. — И есть в нем человек, который везет важные вести, очень важные вести для одного оглана[29]. Этот-то человек мне и нужен. Отдай его мне, и я увижу, что твоя щедрость безгранична.
— Кито он? — спросил мухтасиб.
— Всего-навсего купчишка, и он нужен мне живым и невредимым.
— Ладна! Дарю тибе он! — подумав, сказал мухтасиб. — Как он зывать и гиде каравана?
— Зовут его Вепрем. Караван же на подходе, а где— скажу позже.
— Пиридешь сюда позже и полушай свой шилавек, — откинулся на подушку мухтасиб. — Живой полушай, мы свинья не кушай, аллах не велит.
Он хлопнул в ладоши и приказал вошедшему слуге вывести Матвея за ворота.
У ворот ханского дворца гремели большие барабаны, возвещавшие о скором начале курултая[30]. Стражники, соединив копья и образовав из них заграждения, с трудом сдерживали набежавшую толпу — каждому хотелось посмотреть на больших людей, приглашенных ханом во дворец. Замерли всегда оживленные торговые ряды, замолкли пронзительные голоса зазывал и водоносов, над базаром висело только глухое барабанное уханье.
В самом дворце уже все было готово к началу. Большой зал Совета и Суда, выполненный в виде огромного шатра со сводчатым потолком, покрытым белым войлоком, и стенами, увешанными коврами и шелковыми тканями, был заполнен огланами, визирями и князьями. Они важно сидели на скамьях, тянувшихся вдоль стен, и напряженно смотрели в сторону, откуда должно было появиться «солнце вселенной». В центре зала величаво высился бекляре-бег[31] Кулькон — крепкий и суровый, словно каменный идол. Из его усыпанного драгоценностями пояса выглядывали золотая чернильница и большая красная печать — символы власти «князя над князьями». Но вот тишина, стоявшая в зале, как будто сгустилась. Кулькон заметил легкое колыхание полога за ханским троном и поднял руку. Весь курултай рухнул на колени и распростерся на полу. Присутствующие не смели поднять глаз, ибо не должны были видеть выхода своего повелителя, а когда по легкому хлопку Кулькона поднялись и сели на свои места, на троне уже был хан Ахмат со своей хатун[32] Юлдуз.
Ахмату было немногим более сорока, но резкие черты лица и три глубокие морщины, пересекавшие лоб и щеки, делали его на вид более старым. Он не любил пышность дворцовых покоев. Многодневные походы, охота и военные игры были ему больше по душе, и этот образ жизни закалил, сделал твердым, как саксаул, его тело, воспитал в нем решительность и самоуверенность старого охотника. Он долго не вынашивал решения, а принимал их быстро, повинуясь зачастую случайным обстоятельствам. Иногда получалось разумно, иногда нет, но сказать об этом никто не решался — в государстве, где по мгновенному решению хана голова любого сановника в считанные минуты могла очутиться на городских воротах, не были склонны к откровенности…
Ахмат оглядел собравшихся и громким хриплым голосом, каким привык распоряжаться в степи, сказал: