Вскипел воевода, бросился к артельным и на Архипа грудью конской наехал.
— Ах ты, смерд поганый, мать твою перемать! — кричит. — Шутки со мной шутить удумал?! Кнутом забью до смерти!
Архип шапку снял, поклонился и спокойно спросил:
— Почто кричишь и за что грозишь, государь-воевода?
Беклемишев плетью машет, слюной брызжет:
— Ты что же это вместо башни харю басурманскую вырубил?! Кто разрешил?!
Стали на шум артельные сбираться, и Данилка в их числе. Услышал, в чем дело, и бесстрашно выступил вперед:
— Это я, воевода, башню рубил. Похожа, говоришь, на басурманина? — Воеводе от такой наглости даже дух перехватило. А Данилка продолжает: — Уж очень хотелось бы, чтоб на ихнего царя Ахмата похожа была, да ить я рожи его не видел. А можа, ты скажешь, каков он?
Беклемишев кипит, вот-вот лопнет, потому как пар не стравливает. Наконец выдал тонкую струю — пропищал неожиданно тихим и сиплым голосом:
— Почему на Ахмата?
— Дак ведь придет татарва и схочет, к примеру, крепостицу брать. Тада придется окаянным в свово царя целить и под нос ему примет огненный совать. Смешно ведь!
Кто-то из артельных хихикнул, и неожиданно для всех и для себя самого загоготал Беклемишев. Он зашелся в смехе и тихо пополз с седла.
— Ах, шельмец! Ах… сын! Ах, язва!.. — выдавливал он между всхлипами. Наконец поутих и изволил осмотреть башню. Осмотрел — работа добротная, искусная. Похлопал Данилку по плечу, посулил чарку хмельную.
— Дак я ведь не один, чай, работал! — нахально улыбнулся тот.
— А сколько же вас было? — спросил воевода.
— Прикажи выставить ведро, не ошибешься! — вовсе обнаглел Данилка.
— Ладно, — великодушно махнул рукой Беклемишев, — прикажу. Только тебе теперь с твоими холопами надо у меня во дворе поработать.
С этого дня добрая треть артели перешла работать на воеводский двор. Сначала ставили ему двое новых ворот: передние, те, что с приезда, и задние, с поля. Потом разохотилась воеводша и велела новые хоромы закладывать, богатые, на манер московских: просторные подклети, на них пять горниц с комнатами, разделенными сенями, на третьем ярусе — терема с чердаками, а вокруг горниц три высокие башни — повалуши. Постепенно на обустрой воеводского двора отвлекалось все больше людей, а между тем работы по укреплению крепости не дошли еще даже до середины. Настал март, но до тепла, по всем приметам, было еще далеко. Зима выдалась снежная и уходить не собиралась. Лес заготавливать становилось все труднее, людей не хватало. Когда работы на крепости замедлились так, что грозили вовсе остановиться, Архип пришел к воеводе и попросил вернуть артельных.
— Дело у нас стоит, — пояснил он. — И бревен нет, дал бы еще мужиков, а то к лету не управимся.
— Бревен, говоришь, нет? — сузил глаза воевода. — Так я тебе подкину, у меня их много! — Он показал на стоявшие у судной избы связки батогов и крикнул: — А ну убирайся отседова, пока я тебе спину не изукрасил! Ишь, холопье поганое, указывать мне будет!
В тот же вечер вышел между артельными жаркий спор.
— Мы на его хоромный двор не подряжались работать! — шумели одни. — Из тридевятой дали приехали, чтобы задницу его огораживать!
Другие смирялись:
— Какая разница, где работать, лишь бы денежки шли!
Третьи середку держали:
— Оно, конечно, не по совести, а по корысти воевода поступает, да что можно сделать?
Данилка был одним из самых решительных.
— До того обрыдло работать на воеводу! — жаловался он. — А боле всего его жирная кутафья[37] донимает. Все указует, как щепу драть, куда бревно класть. Сам-то с придурью, а она с еще пущей. Как промеж собой договариваются, ума не приложу! И ведь не поймут, что вперед нужно крепостью огородиться, а опосля уж своим забором. Нет, братва, надобно послать нам в монастырь к игумену и довести про воеводское самоуправство.
Феофил злобно поблескивал глазами и хрипел:
— У святого отца только и делов, что холопский оговор слушать! Смиритесь работой и не ропщите.
Тем бы, верно, и закончился разговор, кабы не случился к ним в этот вечер неожиданный гость.
— Исполать тебе, господи Иисусе! — с такими словами выступил из мрака к артельному костру высокий и худой старец. Он оглядел круг возбужденных лиц и прибавил с доброй улыбкой: — Хлеб да соль!
— Ем, да свой! — тотчас же огрызнулся Феофил.