Приятные мечтания были нарушены тихим слугой, который робко доложил о приезде московского боярина. Лукомский недовольно поморщился, но приказал впустить гостя. Он недружелюбно посмотрел на вошедшего и от неожиданности вскинул брови — перед ним стоял князь Андрей.
Князь Андрей стремительно помчался из Алексина. Встречный ветер выбивал слезы, будь путь подоле, все бы глаза вылил на дорогу. В быстротечном однообразии зимника вспоминалась ему беспокойная жизнь последних недель: большие и малые порубежные города, крепости, остроги, заставы, бесконечные дороги и люди, в большинстве безымянные и безликие — князь не забивал память такими мелочами. А она в благодарность услужливо напоминала ему о верных свершениях и удачно сказанных (иногда даже придуманных задним числом) словах. По всему выходило, что без него южная граница не могла бы утвердиться и все, что содеялось полезного, было указано им. «А кто бы еще смог это сделать?» — спрашивал он себя, и в ответ вставали картины учиненных им дознаний, торговые казни, ползающие у ног злоумышленники, жалко оправдывающиеся глупцы и голосящие бабы.
— Гляди, батюшка, как бы всех не выкосил, кто тады служить будет? — сказал ему как-то дядька Прокоп.
Князь припомнил, как осердился на верного слугу, но тот, привычный к частым вспышкам гнева своего хозяина, не отстал:
— Так я рази говорю, что несправедливо? Рубишь, говорю, крепко. Прежний наш владыка Феодосий тоже лих был: восхотел поповскую братию силою на божий путь навесть и за разные ихние прегрешения кого в монахи погнал, кого сана лишил, на кого пеню крепкую наложил. И содеялось вскоре, что не стало кому в церквах служить. Взволновался народ, затужил и во всем владыку овиноватил. Так что поостерегись, батюшка. Малый дельник все ж лучше вовсе бездельника.
— Сорную траву с поля вон! — ответил он тогда Прокопу. — Все-е-е повыдергаем, чтоб злаку легче расти, и найдем, кого взамен сора посадить…
«И выдернули бы, — мысленно продолжил он, — кабы не Иваново коварство! Ну зачем надо было ему забиду творить?! Хотел уже начать с ним ладную жизнь, да не ужиться, видать, двум медведям в одной берлоге… Нешто к себе в Углич податься? Пущай Иван сам в дерьме ковыряется. Да-а, а что в Угличе? На охоту ходить да с бабой своей в гляделки играть? Этак и впрямь все царство проспишь! А может, и верно Прокоп говорил, что допрежде вызнать все надо, а потом уж рассудить? Лукомский! Вот кто может все дело разгладить. Сидит в Москве да в три глаза на все поглядывает, ему-то, чаю, про все известно…»
Так на четвертый день по выезде из Алексина оказался князь Андрей на литовском подворье. Лукомский сразу же заметил возбуждение своего неожиданного гостя, но решил не торопить его расспросами: лучше всего, когда окроп[44] сам поднимает крышку и изливается из котла, тогда его уж не остановишь. Действительно, скоро Лукомский знал уже все об обиде князя Андрея. Услышанное оказалось настолько важным, что он боялся поверить в неожиданную удачу. Его охватило нетерпение охотника, заслышавшего дальний шум приближающегося зверя. Он прикидывал, как удачнее использовать сообщенные сведения, и решил, что нужно прежде всего дать верное направление обиде великокняжеского брата и не выдать своей заинтересованности. Он сочувственно закивал и задумчиво заговорил:
— Нас, западных братьев, давно уже заботят ваши отношения с басурманством. Предки славян всегда славились гордостью и независимостью, ныне же вы, московиты, растеряли эти добрые отметины нашего племени. Вы превратились в подлых басурманских приспешников, вы пресмыкаетесь перед ними и позволяете помыкать собой. Да, князь, происшедшее — еще одно тому подтверждение. Твой государь предпочитает сыроядца своему родному брату! Он боится ссоры с неверными и идет на всякие унижения. Знаешь ли ты, что вчера он бесстыдно клялся перед приехавшим от Ахмата мозгляком в том, что не приваживает Латифа? Испугавшись Ахматова гнева, он заведомо пошел на крестоцеловальный грех!
— Чего же ты Ивановы грехи на всех нас вешаешь? — не выдержал князь Андрей.
— Эх, князь, куда водырь, туда и стадо. Не только Иван, все вы в бесчестье повинны. Сам ведь тоже сбежал из Алексина до времени, не схотел с татарским царевичем встретиться. Отколе ж смелым людям взяться? Вон Чол-хан бузит, хвалится, что завтра на площади задираться станет. Но, думаю, понапрасну: вы теперь все терпите…
Князь Андрей в гневе поднялся:
— Я к тебе за советом, а не попреки слушать! Врешь ты все, не заржавела еще русская честь!