После душного полутемья утро брызнуло в глаза ярким и радостным светом. Вышедшие из собора без суеты заняли свои места, и крестный ход величаво двинулся по Большой улице к Фроловским воротам. Впереди за расчищавшими дорогу стражниками ехало двое саней: обычные, с ворохом вербных прутьев, и парадные, обтянутые скарлатным[55] сукном, с вербным деревом, украшенным разноцветными тряпицами, сладостями и плодами. За ними последовали митрополичьи сани, потом потянулись иноки с большим деревянным крестом и хоругвями, архиереи в золотых ризах, громогласые священники в голубых рясах и черные, как вороны, диаконы, певчие в белых наплечниках и отчаянно задымивший отряд кадильщиков. Затем уже шли все остальные, в их числе и великий князь: такой уж был нынче праздник величания Христа, в котором рясникам отдавалось предпочтение перед всеми иными.
Достигнув Фроловских ворот, голова крестного хода вышла на площадь и направилась к взлобью. Люди пали на колени, сняли шапки и стали креститься. Среди необъятного моря коленопреклоненной толпы высились малыми островками тесно сбитые кучки чужеземцев, меж которыми извивалась пестрая лента крестного хода. Детина в заячьей шапке с изумлением уставился на первые сани и затряс веселого старикашку:
— Гля, дед! Никак, пороть кого станут?!
— Эх, Фаддей-дуралей! — охотно зашамкал тот. — Это же вербу для ощвящения приуготовили.
— Почто вербу?
— А вот пошто. Когда гошподь по Ерушалиму ехамши, люди ему ветками желеными махали. В Ерушалиме потеплее нашего, и об эту пору желень завсегда имеется. А у нащ одна верба опушку дает, вот ею на нашего гошпода и помашем…
— Неужто сам сюда приедет?
— Замешто него митрополит будет. Ему помашем.
— Врешь, дед! — сказал кто-то уверенным голосом. — Накануне своей смерти святой Лазарь за вербой лазал. Господь пришел его воскрешать, стеганул этой вербой — и тот со гроба восстал. С той поры верба — святое дерево, потому его водой и кропят…
— Гляди-ка какой жнаток выищкалщя! — обиделся дед. — Я полшотни вербных вошкрешений тута штою, а тебя покуда не видел. Никак, тоже вощтал?
— Иди-ка подале, — поддержала его заячья шапка, — а то, коли восстал, снова ляжешь!
— Гляди-ка, жнаток! — никак не мог успокоиться старик. — Я тута штояша, когда евойный батька шопли пущкал, а он вштревает. Я вще жнаю: шначала петь будуть, потом вербу швятить, потом на ошляти поедут…
Тут люди зашикали на не в меру разговорившегося старика, ибо голова крестного хода уже достигла самого взлобья. Владыка поднялся на возвышение, и хор грянул величание.
— «Величаем тя, живодавче Христе!» — пророкотали басы.
— «Осанна в вышних, и мы тебе вопием!» — поддержали их остальные.
Площадь сделала единый вздох и ударила громом:
— «Благословен грядый во имя господне!»
У мужиков затуманился взор, бабы брызнули слезами — хор разукрасился дискантами. Детские голоса взметнулись над толпой и понесли ввысь величальную песнь.
По расчищенному стражниками пути к взлобью тихо и торжественно двинулся великий князь. Он поцеловал руку митрополита и опустился на колени.
Священники загудели:
— «В первых помяни, господи, святителя нашего, православный патриархи Филиппа и даруй твоим церквам мудрых, честных, долгоденствующих, право правящих слово твоей истины…»
Митрополит протянул великому князю вербу и ветвь с пальмового дерева, взращиваемого для сего случая в его покоях. Тотчас же с первых саней в толпу полетели вербные прутья. Владыка прочистил горло и стал читать евангелие. Его слабый и дрожащий голос слышали лишь несколько человек, и, хотя действо приостановилось, толпа, все еще наполненная благоговением, молчала.
В этой тишине особенно резко прозвучал голос Чол-хана, что-то громко сказавшего стоявшему рядом ордынцу. Великий князь недовольно посмотрел в его сторону, но тот еще более возвысил голос и захохотал.
Матвей Бестужев продрался к ордынцам и сказал:
— Почтенный хан мешает моему государю слушать святые слова.
Чол-хан подал коня в сторону великокняжеского дьяка, оттолкнул его ногой и выкрикнул:
— Ха! Твой князь лукавит перед своим богом! Не потому ли его уши закрыты для молитвы?
Вокруг закипели возмущенные голоса. Митрополит Филипп прервал чтение и оглянулся. В глаза ему бросились злобный, аки вепрь, татарин и покрытый красными пятнами лик великого князя. Он мигом оценил случившееся, дернул за рясы окружавших его священников и задребезжал: